Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Однажды в воскресенье, после обеда, когда я, сидя под одиноким каштаном, читал книжку, со мной заговорила Эржи Кальман.

— Вы не хотите учиться эсперанто? — спросила она.

— А что такое эсперанто?

— Даже этого не знаете? — засмеялась Эржи. — Это — международный язык. Когда весь мир будет одной страной, все люди будут говорить на эсперанто.

— А вы говорите на эсперанто?

— Еще не умею, но хочу научиться. В Доме рабочих организован кружок эсперанто. За шесть месяцев можно научиться. Значит, если я сейчас начну, то смогу научиться вовремя.

— Вовремя? Значит, вы думаете, что через шесть месяцев уже весь мир будет одной страной?

Эржи задумалась. Когда вечно смеющееся молодое лицо становится на несколько секунд задумчиво-серьезным, это бывает необычайно мило.

— Видите ли, я этого не знаю. Но спрошу у отца. Мой отец председатель уйпештского профессионального союза деревообделочников. Он хорошо разбирается в таких делах. Если вас интересует, я расскажу вам потом, что он ответил. Словом: будете учиться эсперанто или нет?

— Нет. У меня нет для этого ни времени, ни охоты.

— Вам же будет хуже, если вы такой лентяй! — ответила Эржи.

В следующее воскресенье она снова заговорила со мной:

— Не пойдете ли вы со мной на «Остров комаров»?

Мы отправились.

— Ну как, барышня Эржи, спросили вы у отца, когда весь мир будет одной страной?

— Я не барышня, — ответила Эржи. — А с отцом говорила. Вместо ответа он дал мне тридцать крейцеров и посоветовал пойти на «Остров комаров».

Деревья с поломанными ветками, чахлые кусты, примятая, замусоренная трава, на которой черными пятнами лежала копоть из фабричных труб, — вот что такое «Остров комаров».

Там Эржи ожидала большая компания. Молодые рабочие, ученицы, портнихи, работницы текстильной фабрики. Моя подруга познакомила меня со многими из них и при этом не только ни разу не забыла сказать, а, наоборот, каждый раз подчеркивала, что я «гимназист». Веди она себя иначе, я был бы в этой компании только новым человеком, а так стал еще и чужим. Это мне скоро дали почувствовать. Все говорили со мной с преувеличенной, насмешливой вежливостью, которая, однако, иногда уступала место другой крайности. Когда во время игры в салки один из парней, Липтак — слесарь с машиностроительного завода, как я узнал впоследствии, — поймал меня, он так сильно ударил меня по плечу, что я чуть не упал. Пока мы играли в салки, улизнуть было неудобно. Не удалось мне это сделать и когда мы перешли к игре в прятки: я уже почти дошел до моста, когда девичьи руки закрыли мне сзади глаза. Вместо обыкновенного «угадайте, кто я», Эржи спросила меня:

— Угадайте, что я о вас думаю?

Я вынужден был вернуться.

По окончании игры в прятки вся компания отправилась пить пиво. У меня не было ни копейки. О том, чтобы удрать, нечего было и думать, так как Эржи взяла меня под руку. Что мне оставалось делать? Довольно громко, чтобы услышала не только Эржи, но и все шедшие за нами, я, не стесняясь, решительно заявил:

— Я не могу идти с вами, у меня нет ни гроша.

Как когда-то в школе рассказом о Ракоци, так и здесь, благодаря этому заявлению я приобрел права гражданства. К моему великому удивлению, я сразу стал центром внимания всей компании, почти любимцем. Не менее десяти человек сразу же предложили угостить меня. От этого массового проявления любезности я стал уже чувствовать себя неловко, но наконец меня выручил Липтак. Он взял меня под руку и набросился на своих товарищей:

— Идите все к черту!

Во дворе «Рыбацкой чарды» стояло двадцать с лишним столов, накрытых красными скатертями. Для того чтобы вся наша компания могла сидеть вместе, пришлось соединить четыре стола. Распоряжался Липтак. Он заказал брынзу с красным перцем, зеленый лук, соленые рогалики и пиво.

Мы ели и пили, — а в еду и питье падали желтеющие листья большого платанового дерева.

Я должен был выпить не только свое пиво, но и больше половины кружки Эржи. Когда все было съедено и выпито, ребята собрали деньги, чтобы расплатиться. Липтак уплатил, и мы отправились в Дом рабочих.

Двор Дома рабочих отличался от двора «Рыбацкой чарды» лишь тем, что он был значительно больше. Здесь на столах лежали такие же красные скатерти, а на скатертях стояли кружки с пивом. Большинство посетителей были мужчины, но были и женщины. Они тоже пили пиво. У некоторых женщин на коленях сидели дети. За двумя или тремя столами играли в карты, ударяя ими по столу. Время от времени игроки ссорились, кричали, потом мирились и продолжали играть. За одним из столов играли в домино, за другим в шахматы. Откуда-то доносились вылетавшие из граммофонной трубы хриплые звуки мелодии из модной оперетки.

— Вы бывали в Доме рабочих? — спросил меня Липтак.

— Нет, я здесь впервые.

— Идемте, посмотрите!

Мы вошли в большой зал. В длинном, узком, полутемном зале, кроме нас, не было никого. Наши шаги отдавались громким эхом. Липтак зажег электричество. Стены были сырые и грязные. В конце зала находилась сцена, на которой стоял накрытый красной материей продолговатый стол, за ним три стула с высокими спинками. На переднем плане сцены, слева, стояла похожая на амвон ораторская трибуна.

Мы поднялись на сцену. На стене висели два портрета в красных рамках: один — Карла Маркса, другой — Фердинанда Лассаля.

— Этот зал мы занимаем только раз в неделю, по средам, — объяснял Липтак. — Тут бывает еженедельное собрание партии. Здесь же происходят годовые общие собрания профсоюзов. Кроме того, мы иногда устраиваем тут любительские спектакли, концерты или что-нибудь в этом роде. Все остальное проводится у нас в Бебелевской комнате.

Липтак потушил свет.

— Посмотрите нашу библиотеку!

Помещение библиотеки было заперто.

— Шипош, наверное, играет в карты, — сказал Липтак. — Пойдемте в Бебелевскую комнату.

Бебелевская комната была значительно меньше зала. В ней находилось около тридцати стульев и три длинных скамейки. Стены были чистые, очевидно, недавно побеленные. В одном углу сгрудились красные знамена.

— Знамена профсоюзов!

Здесь тоже стоял накрытый красной материей стол. Позади него тоже висели два портрета. На одном из них — Лео Френкель, комиссар Парижской коммуны, венгр по происхождению, на другом — Август Бебель, лидер германской социал-демократической партии.

— Сегодня вечером здесь будет лекция, — сказал Липтак.

— Какая лекция?

— О Дарвине и дарвинизме. Кто будет читать лекцию — не знаю. Каждое воскресенье нам посылают лектора с улицы Конти [21], но не всегда удачно. Обычно присылают того, кто в это время свободен. Поэтому бывает, что лектор читает плохую лекцию, так как не разбирается в вопросе, или же выбирает другую тему, не обращая внимания на объявленную программу. В прошлое воскресенье, например, была объявлена лекция о внешней политике Австро-Венгрии, а мы слушали доклад о поэзии Петефи. Возможно, что сегодня вместо Дарвина мы услышим о внешней политике монархии.

До семи часов в Бебелевской комнате нас было всего восемь человек. Лектор приехал точно в семь. Вместе с ним в комнату вошло человек тридцать, в том числе и Эндре Кальман, который до этого играл в шахматы во дворе. Он был председателем.

— Сегодня у нас как раз хороший лектор, очень хороший, — шепнул мне на ухо Липтак. — Филипп Севелла. Врач. Ученый.

— Я знаю его, — ответил я. — Он мой дядя.

— Неужели? Но тогда…

Липтак не закончил фразы.

— Простите меня, товарищи, — начал дядя Филипп, — что я не могу говорить сегодня о Дарвине. Поверьте мне, я полностью сознаю важность этого вопроса и в другой раз охотно прочту вам доклад о нем. Но сегодня…

Лектор сделал маленькую паузу. Он стоял неподвижно, пристально глядя перед собой. Тот, кто не знал его, мог подумать, что он собирается с мыслями. Я же понимал, что он пытается побороть какое-то большое внутреннее волнение.

— Товарищи! — заговорил снова доктор Севелла. — Монархия аннексировала, то есть объявила окончательно своим владением, Боснию и Герцеговину. Как вы знаете, эту балканскую страну, преобладающее большинство населения которой состоит из южных славян, Австро-Венгрия по поручению Берлинского конгресса «временно» заняла несколько десятилетий тому назад. Цель этой оккупации заключалась тогда в том, чтобы установить равновесие между соперничающими на Балканах великими державами — Россией и Габсбургской монархией. Это уже и без того слишком шаткое равновесие теперь, в результате захватнической политики Габсбургской монархии, нарушено. Еще неделю тому назад, когда был опубликован манифест, объявлявший об аннексии, кое-кто не понимал, что этот шаг означает. Теперь только слепой не видит совершенно ясно последствий этого. В Южной Венгрии и Хорватии идет уже частичная мобилизация. Мобилизация объявлена также в Сербии и в России. Европа находится накануне войны! Может быть, эта война вспыхнет не завтра. Возможно, она не начнется даже в этом году. Но сомнений больше быть не может: вопрос о войне стоит сейчас в порядке дня. В чьих интересах эта война? Во всяком случае, не в интересах трудового народа.