Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Когда я почувствовал себя наконец коренным будапештским жителем и перестал искать в газетах берегские новости, вдруг будапештские газеты стали удивительно много писать о Береге и о других подкарпатских комитатах — Унге, Угоче и Марамароше. В прессе началась настоящая кампания в защиту подкарпатских русин против угнетающих и эксплуатирующих их еврейских ростовщиков.

Я никак не мог понять, в чем дело. В Венгрии евреи, говорящие на венгерском языке, не только считались, но и на самом деле были венграми. Под Карпатами венграми считали даже тех евреев, которые не умели говорить по-венгерски. Они нужны были венграм — в противовес русинам. С русинами до сих пор обращались, как с кусающимися собаками. Для них у венгров был только намордник и кнут. А теперь их вдруг стали защищать — против евреев.

Я посетил дядю Филиппа, чтобы попросить его объяснить мне, что произошло на Карпатах. Дяди дома не оказалось. Семья Севелла занимала на четвертом этаже нового дома квартиру, состоящую из двух небольших комнат и кухни. Одна из комнат служила приемной дяди, другая — одновременно гостиной, столовой, спальной, а также рабочей комнатой моего двоюродного брата Кароя.

Там, где жила тетя Эльза, всегда царили примерный порядок и образцовая чистота. Бедности я у них не видел, только чувствовал. Пока тетя Эльза готовила ужин, Карой показывал мне свои рисунки. Он готовился стать художником. Один из его рисунков я помню и сейчас. На рисунке стояли рядом русинский дровосек, еврей-рабочий и венгерский крестьянин. Их руки соединены в огромный кулак. Этот огромный и сильный кулак наносил удар денежному шкафу, на который был надет цилиндр.

— Воспоминание о Сойве? — спросил я.

— Воспоминание? — Карой задумался. Мой двоюродный брат был высоким, худощавым юношей. Фигуру, силу и спокойствие он унаследовал от матери. Только его большие, мечтательные черные глаза напоминали дядю Филиппа. — Воспоминание? — повторил он снова. — Нет. Воображение. Будущее.

— Ты бы лучше гулял побольше, — сказала вошедшая в комнату тетя Эльза. — Видишь, Геза, какой он у меня бледный. Целый день сидит с книгой или над доской для черчения. Впрочем, Геза, ты тоже не особенно хорошо выглядишь.

— Я гуляю довольно много, тетя Эльза.

— Знаю, — сказала тетя со вздохом.

Дядя Филипп пришел домой поздно. Усталый, худой. Его волосы почти поседели. Но глаза, движения и голос оставались живыми и молодыми.

— Что ты принес хорошего, Геза?

Я рассказал ему о событиях в Подкарпатье и о своих думах.

— Я тоже обратил на это внимание, — сказал дядя Филипп. — Я тоже не понимаю, что там могло произойти. На первый взгляд никакого смысла в этом как будто нет, — и уже по одному этому можно быть уверенным, что здесь скрывается какое-то крупное свинство. Поверхностный наблюдатель мог бы подумать, будто будапештская пресса, руководствуясь чистой любовью к правде, решилась разбить искусственно созданное венгерскими господами и бережно охраняемое ими венгерское большинство под Карпатами. В действительности, конечно, цель была иная. Господа просто изменили свою тактику, так как изменилось положение. Если мои догадки правильны, то теперь возникла большая опасность, чем русинская. В чем она заключается — отгадать нетрудно.

И дядя Филипп показал на рисунок Кароя — три подкарпатские жителя, сжавшие руки в один кулак.

— Вряд ли я ошибаюсь, — сказал он. — Как ты думаешь, Геза, неплохо было бы съездить туда да приглядеться?

В будни я попадал домой около семи часов вечера. Кушал, готовил письменные уроки и ложился спать. Отца я совсем не видел. Когда я возвращался, он был в кафе, утром же, когда я уходил, он еще спал. По воскресеньям после обеда он тоже должен был ехать на работу. Но воскресные утра мы проводили вместе.

В большинстве случаев мы с ним гуляли на берегу Дуная. Иногда ездили на «Остров комаров».

Величие, сила и спокойствие Дуная производили на меня сильное впечатление. Когда ветер хлестал и ударял по его широкой спине, Дунай мне казался страшным, Только намного позже я увидел, как прекрасна эта огромная, широкая, вечно движущаяся, каждую секунду меняющая свои оттенки, но всегда отливающая каким-то своим, особым блестящим синеватым, зеленоватым, сероватым, желтоватым, лиловатым цветом, похожая на огромную ленту, река. На нашей стороне виднелся длинный ряд красных фабричных труб, на другой — застроенные дачами холмы и лесистые горы. Среди речных волн виднелись два крупных пятна — заброшенный, пыльный «Остров комаров», куда мы часто ездили, и заботливо приглаженный, зеленый как изумруд остров святой Маргариты — излюбленное место прогулок пештских богачей.

— Как это прекрасно! — сказал я, стоя на берегу и показывая на залитую лучами солнца темно-зеленую гору на будайской стороне.

— Не так красиво, как гора Моисея в Берегсасе, — ответил тихо отец.

— Куда, куда красивее!

— Ошибаешься сынок. Правда, ты уже помогаешь зарабатывать хлеб, но ты еще слишком молод для того, чтобы понимать что-либо в этом.

Отец, как часто бывало с ним последнее время, закашлялся. Я молча стоял рядом.

На другой стороне реки была древняя Буда, где тысяча восемьсот лет тому назад римский император Траян построил город. Только несколько серых развалин напоминали теперь о городе Траяна. Дальше, в горах, тысяча пятьсот лет тому назад стояли шатры гуннского короля Буды. От всей великой империи гуннов осталось всего-навсего несколько легенд. Влево от нас, там, где теперь стоит королевский дворец, когда-то восседал король Матяш, победоносно боровшийся против немцев, чехов и турок. Затем его место заняли турки. Над крепостью Матяша в течение полутора столетий реяло знамя завоевателя мира, султана Сулеймана, с полумесяцем. Турки… На терявшейся в тумане горе святого Геллерта находились развалины гордой когда-то австрийской крепости — будайской «цитадели».

Отец мучительно кашлял.

Что сказать ему? Сказать, что все на свете проходит? Или что все изменяется? На это он ответил бы мне: «Знаю, сынок, знаю. Но это не может утешить человека, который когда-то имел семнадцать хольдов собственных виноградников, а теперь живет тем, что кланяется чужим людям».

Я молчал.

Эсперанто

Вначале послеобеденное время по воскресеньям я проводил в одиночестве. Но вскоре я нашел себе товарища — дочь нашего соседа Эржи Кальман. Она была старше меня на несколько месяцев, училась в портняжной мастерской. Маленькая, круглая, как шарик, она всегда громко смеялась, показывая свои здоровые зубы. Когда я теперь вспоминаю ее, передо мной возникают два круглых, любопытных карих глаза, всегда немного растрепанные волосы соломенного цвета, я слышу ее звонкий смех и чувствую сильный запах миндального мыла. Такова была моя подруга Эржи Кальман. Но мне вспоминается и другая Эржи Кальман — мой товарищ, которая 24 июля 1919 года, когда красный Уйпешт обстреливал мониторы белых, принесла нам на линию огня два огромных кувшина с холодной водой, а потом, схватив оружие тяжело раненного товарища, стала на колени рядом со своим отцом. И еще мне вспоминается ее труп под пробитым пулями красным знаменем, вспоминается зеленовато-бледное лицо и закрытые глаза Эржи. А на лбу — очень близко друг к другу — три крошечные дырочки, три раны от пулеметных пуль.

Одноэтажный дом, в котором мы разместились, выходил на улицу Эс. В конце двора стоял еще один домик, в нем жил рабочий-деревообделочник Эндре Кальман. Это был маленький, худой, изможденный человек, всегда небритый и мрачный. Когда я, снимая шляпу, вежливо кланялся ему, он только кивал головой. Его жена, толстая блондинка, весь день ходила непричесанная, в не совсем чистой нижней юбке и в совсем грязной фуфайке. Она часто приходила к моей матери жаловаться. Жаловаться она умела на редкость хорошо. Когда она пришла к нам второй раз, вся ее биография была нам уже известна. Охотно и с большим умением ругала она всех, но с особенной радостью говорила всякие пакости о своем муже.

— Кальман — хороший работник, зарабатывает, надо ему отдать справедливость, неплохо. Но какой нам толк от его заработка, если, вместо того чтобы заботиться о своей семье, он проводит все свободное время в этом проклятом профессиональном клубе. Играет все время в шахматы, как будто ему за это деньги платят. То, что он играет в шахматы, это еще полбеды. Но он пьет! Каждый день выпивает по три стакана пива, а по воскресеньям — по шести. И сколько курит! Ему на папиросы не хватило бы даже денег Ротшильда.

Двор наш совершенно зарос сорной травой. От ворот к входу в нашу квартиру вела узкая тропа, другая тропинка тянулась в глубину двора, к дому, в котором жила семья Кальман. В первой половице дня двор находился в тени из-за большого дома, который стоял направо от нас, а после обеда тень падала от такого же дома, расположенного налево. Водопровода у нас не было. В середине двора стоял колодец с насосом, вода в нем имела железистый привкус. Рядом с колодцем грустил одинокий дикий каштан. Дерево это было до того жалким, что на него было больно смотреть. Его листья были нездорового бледного цвета. Сначала я думал, что это от пыли. Однажды я попробовал было протереть один из листьев носовым платком, но и после этого лист остался бледным.