Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов - Зоя Ольденбург

Поражение Симона де Монфора под Бокэром вызвало бурную реакцию в церковных кругах. В 1217 году в Лангедок был послан новый контингент крестоносцев. Собор установил раз и навсегда те же индульгенции, что полагались за поход в Святую Землю, для всех, кто принял крест против ереси, где бы она ни обозначалась. С новым пополнением во главе с архиепископом Буржа и епископом Клермона Симон взял замки Вовер и Берни и переправился через Рону в Вивьере. Он не собирался завоевывать Прованс, хотел лишь напугать противника. Появление новых крестоносцев и военная помощь, которую им оказывали местные епископы и их ополчение, возымели определенный эффект: Адемар де Пуатье, граф Валентенуа, сдался и даже предложил своего сына в мужья одной из дочерей Симона. Но Монфору некогда было застревать в Провансе, его спешно вызвали в Тулузу.

«Граждане Тулузы, – говорит Петр Сернейский, – или, лучше сказать, города-предателя, движимые дьявольским инстинктом, отступившие от Господа и Церкви», впустили к себе графа Раймона собственной персоной, во главе армии арагонцев и файдитов. Теперь в Нарбоннском замке собралась вся семья Симона: его жена, жена его брата, жены сыновей и внуки обоих братьев Монфоров.

Цитадель удерживал гарнизон Монфора; графская армия подошла к городу под покровом тумана, переправилась через Гаронну у Базаклоских мельниц и 13 сентября 1217 года вошла в Тулузу. Графа встретили как триумфатора. «Когда жители города узнали о его появлении, они бросились к нему, как к воскресшему. И когда он вошел в городские ворота, к нему бежали все, от мала до велика, и дамы, и бароны – все преклоняли перед ним колена, целовали руки, ноги, края его платья. Его встретили со слезами радости, ибо он был предвестник счастья, увенчанного цветами и плодами!»[118].

Счастья пока что не было, но зато была возможность бороться: Раймон VI собрал всех своих вассалов, графов Фуа и Коменжа, изгнанных тулузских сеньоров, сеньоров из Гаскони, Кэрси, Альбижуа, рыцарей файдитов, прятавшихся в лесах или ушедших в Испанию, для которых возвращение в Тулузу было символом освобождения. «...И когда они увидели город, слезы хлынули у них из глаз, и каждый сказал себе: „О, Дева Владычица, верни мне город, где я вырос! Лучше мне жить и умереть здесь, чем скитаться по миру в позоре и нищете!“[119].

Всех французов, не успевших укрыться в замке, перебили. Цитадель была хорошо укреплена и могла продержаться долго, однако все усилия Ги де Монфора освободить ее провалились.

Вот почему Симон де Монфор со своими отрядами так спешил, надеясь мощным броском атаковать мятежный город. Но их встретили таким ливнем стрел и камней, что кавалерия бежала врассыпную; брат и второй сын Монфора были ранены. Тулузцы контратаковали, и французы, не желая отступать, решили осадить город.

Если до сих пор крестоносцам удавалось, изнурив голодом и артиллерийскими обстрелами, брать такие замки и города, как Лаваур или Каркассон, то Тулузу, весьма внушительную по размерам и расположенную на берегах реки, практически невозможно было изолировать; для этого нужна была куда более многочисленная армия, чем даже в 1209 году. Город лишился стен, но жители не теряли времени даром, и граф, едва появившись, отдал приказ выкопать рвы, построить баррикады из кольев и бревен и деревянные бойницы-барбаканы. Несмотря на видимую хрупкость, импровизированные фортификации были хорошо защищены и могли выдержать натиск осаждавших, даже имевших большой численный перевес. Теперь не только военный потенциал осажденных превосходил силы Монфора, но и мирное население, от стариков до подростков и от владетельных сеньоров до простых слуг, превратилось в боеспособное ополчение и надежных помощников армии. «Никогда ни в одном городе не видали столь богатых рабочих: там трудились и графы, и рыцари, и торговцы, и придворные чеканщики монет, и дети, и оруженосцы, и скороходы – каждый с киркой или заступом... каждый работал на совесть. По ночам никто не спал, на улицах горели фонари и факелы, звучали барабаны, колокольчики и рожки. Девушки распевали баллады и плясали, и воздух был напоён радостью»[120]. И в ходе осады, на глазах у противника, поднялась большая часть разрушенных стен.

Борьба была неравной: возвращаясь из Прованса, Симон де Монфор под страхом смерти запретил гонцу, доставившему ему письмо от жены, рассказывать о восстановлении Тулузы и о присутствии в городе графа. Но новость тем не менее быстро разлетелась по стране. Отряды провансальцев тут же покинули Симона; архиепископ Ошский собрал людей по призыву Ги де Монфора, но они стали на полдороге и отказались идти на столицу. Французские рыцари и солдаты, на которых рассчитывал Симон, не могли двинуться из замков, где они несли гарнизонную службу.

Монфор бросил клич католическим властям: Фульк по поручению кардинала-легата поехал из Тулузы во Францию просить снарядить очередной крестовый поход против мятежного и еретического города. Графиня Алиса, супруга Монфора, сама отправилась умолять короля. Она рассчитывала больше на личные связи (ее отец был коннетаблем королевской армии), чем на поддержку монарха, которого интересовали только выигрышные дела. Все неудачи Монфора последовали слишком быстро за его назначением, чтобы король захотел опекать вассала, не сумевшего удержать свои домены.

И на этот раз положение попытался спасти папа. Гонорий III организовал кампанию пропаганды против ереси и начал снаряжать очередной крестовый поход в Лангедок. Хотя судьба первой христианской страны, изменившей Церкви, казалось, была окончательно решена, теперь приготовления шли в условиях, гораздо более тяжелых, чем в 1208 году. И энтузиазм северных крестоносцев поутих, и в качестве противников Церковь имела уже не кучку еретиков-пацифистов и ненадежных баронов, а целый народ, открыто и сознательно не признававший ее авторитета.

Тулуза продолжала отстраиваться, укрепляться и пополнять запасы продовольствия по воде и посуху, на глазах у неприятеля, у которого хватило сил только чтобы забраться в укрепленный лагерь и ждать подмоги. Зимой военные действия носили, скорее, характер коротких вылазок, зато оба лагеря соперничали в жестокости к пленным: в Тулузе ненависть к французам была такова, что несчастных, попавших в плен живыми, сначала торжественно тащили по улицам, потом выкалывали глаза, вырезали языки, а иных рубили на куски, жгли или привязывали к хвостам коней. А в лагере Монфора ненависть понемногу начинала уступать место растерянности.

Настоящие сражения начались по весне. Все атаки Симона де Монфора были отбиты с такой мощью, что его рыцари, гласит «Песнь...», впали в неистовство. Автор, скорее всего, не мог присутствовать при перебранках Симона с его лейтенантами, и слова, которые он вложил в уста Жерве де Шампиньи или Алена де Руси, конечно же, придуманы; однако ничто не говорит о том, что автор не мог слышать звуки голосов в лагере неприятеля. Его можно заподозрить в осторожности или оппортунизме, когда слова примирения у него произносят Ги де Левис или Ги де Монфор, чьи сыновья прочно закрепились в Лангедоке, а вот когда речь идет о рыцаре – разбойнике Фуко де Берзи, которого казнил в 1221 году Раймон VII, тут подозрений не возникает.

В долгих советах Симона с его шевалье чувствуется, что люди доведены до крайности, почти до помешательства, и пытаются всю вину за свои поражения свалить на Симона. И тем не менее они остались ему верны до конца, отчасти из личной преданности, отчасти потому, что их крепко соединила друг с другом ненависть, которой они были окружены. «Гордыня и жестокость овладели вами, – говорит Ален де Руси своему шефу, – у вас страсть ко всему ничтожному и подлому»[121].

Наконец прибыло пополнение крестоносцев с севера: фламандцы под командованием Мишеля де Арна и Амори де Краона. После жестоких боев Монфору удалось овладеть пригородом Сен-Сиприан на левом берегу реки и атаковать мосты, ведущие в город; однако на мосты французов не пустили, и они были вынуждены отступить.

Осада длилась больше восьми месяцев. На Пасху с новым пополнением прибыл Раймон-младший и под носом у осаждавших вошел в город. Население встретило его с восторгом, все столпились, чтобы взглянуть на него, к нему относились, «как к розовому бутону». «Сын Девы Марии, чтобы утешить тулузцев, ниспослал им радость, оливковую ветвь, сияющую утреннюю звезду над горами. Этим светом был доблестный юный граф, законный наследник, крестом и мечом отворивший ворота»[122]. Автор передает здесь отголоски той страстной нежности, которую народ питал к юному герою Бокэра, и эти строки сами по себе дают нам почувствовать пропасть, разделявшую оба лагеря. Одни знали, за кого или за что они сражаются, другие всеми силами старались удержать едва завоеванное имущество, которое утекало между пальцами. Их боеспособность и азарт (особенно подчеркнутые хронистом) проистекали от сознания собственного унижения: тяжело терпеть поражение от тех, кого считаешь ниже себя, «от безоружных горожан».