Музы дождливого парка - Татьяна Корсакова

— Мы еще повоюем! — Она хотела крикнуть. Громко, так, чтобы та сволочь, которая обрекла ее на эту страшную смерть, услышала и поняла, что Марта не сдастся без боя. Но вместо крика получился слабый хрип. Голос она сорвала еще в самом начале, умирать придется в безмолвии. В безмолвии, но навеселе!

Поудобнее перехватив озябшими пальцами бутылку, Марта сбила горлышко о край ступеньки.

— Мое здоровье!

Вино было белым. Она не могла видеть в темноте, но достаточно долго прожила под одной крышей с Натой, чтобы разбираться в нюансах вкуса. Белое… А хотелось красного, как кровь, чтобы согреться. Почему красное должно согревать лучше белого, Марта не знала, просто верила в магию цвета.

Ей повезло со второй бутылкой. Красное, как кровь, вино еще не успело замерзнуть. Может быть, оно было даже теплее, чем Мартина кровь. Наверное, это хорошо. Наверное, это как-то поможет.

Она сидела на колком, присыпанном гравием полу, пила красное, как кровь, вино и думала о своей глупой и никчемной жизни. Перед смертью полезно подумать о жизни… Мысли путались, вино не согревало, но притупляло боль, ледяные иголки в подушечках пальцев уже почти растаяли, а смерть больше не казалась страшной. Неизбежное не обязательно должно быть страшным…

Спасение оказалось не в вине. Спасение и тепло принес с собой сон. Мягкий, убаюкивающий, заботливо укутывающий в пушистый шерстяной плед. Ее смерть будет пушистой…

— …Марта? — Голос незнакомый, немыслимым чудом прорвавшийся в ее пушистое забытье. — Марта, открой глаза!

И чужие руки — нетерпеливые, наглые в этой своей нетерпеливости — тормошат, бьют по щекам, не отпускают обратно в спасительный сон.

— Да очнись же ты, Снежная королева!

Да, она Снежная королева. Этому холодному миру нужна королева…

Творец, 1941 год (Терпсихора)

Штерн погиб в августе. В конце сентября им принесли треугольник письма.

Анна не плакала, прижимала к груди похоронку и смотрела в окно. Долго-долго смотрела. Что она там видела, Савва не знал. Начавшие рыжеть кленовые листья? Тонкую паутинку, приклеившуюся к раскрытой форточке и не желающую улетать? По-осеннему яркое и высокое небо?

Это то, что видел он сам. То, что бередило душу и заставляло вздыхать о чем-то несбыточном, давно ушедшем. О «Ротонде» с ее залитыми октябрьским дождем окнами, о тонкой фигурке за окном, о нелепой тряпичной розе. Амели… Его самая первая, самая хрупкая муза…

…Роза изрядно поблекла за эти годы, но на ладони Саввы, казалось, ожила и расправила лепестки. И гранатовый браслет приветственно и радостно защелкал бусинами. Почти так же, как когда-то на запястье неуемной Адели. Шелковая шаль цвета берлинской лазури напомнила вдруг о васильковых глазах Прасковьи, ласковой прохладой коснулась руки.

От них исходил свет! От этих давно забытых, чудом не уничтоженных, годами пылящихся на самом дне деревянной шкатулки безделушек исходил свет, которым когда-то щедро одаривали Савву их хозяйки. Маленькое чудо, примиряющее с несправедливостью мироустройства, дающее надежду.

— Савва, мне нужно туда. — Голос Анны шелестел опавшими листьями, но в этой кажущейся слабости слышался звон булата.

— Куда? — Он бережно сложил в шкатулку свои богатства и только потом обернулся.

Свет погас… Все, его больше не было. Анна, его еще живая жена, но уже мертвая муза, смотрела на него покрасневшими от невыплаканных слез глазами.

— Мне нужно на фронт. Я знаю. Савва, не отговаривай меня.

Он не стал отговаривать. Что может быть страшнее отслужившей свой век музы?! Пусть уходит, так будет лучше для всех. Но сначала…

— Анна, дай мне неделю, я очень тебя прошу.

…Гипс — покорный материал, с готовностью принимающий любые формы, оживающий под руками. Лучше бы мрамор, но времени нет, Анна дала ему только неделю, и нужно спешить. Мрамор подождет. Сейчас главное успеть ухватить вот этот изгиб поясницы, разворот головы, плавность линий и узнаваемость черт. И завершающим штрихом — гребень в высокой античной прическе. Все, вот она и родилась — его муза, почти неотличимая от настоящей, куда более живая.

— Савва, это я? — Из-за усталости и трех ночей, проведенных без сна, голос Анны кажется незнакомым.

— Нет, Анна, это Терпсихора, моя мертвая муза.

В глазах гипсовой Терпсихоры — любовь и готовность служить своему творцу верой и правдой. А что в глазах Анны, ему уже неинтересно…

Она ушла на рассвете. Савва слышал ее легкие шаги в гостиной, но вышел, лишь когда тихо хлопнула дверь. На память от погасшей музы остался тонкий запах ее любимых духов да серебряный гребень, забытый на трюмо.

Анна погибла зимой сорок первого. Савва узнал о ее смерти задолго до того, как почтальон принес похоронку, по нежному, едва различимому сиянию, исходящему от уже воплощенной к тому времени в мраморе Терпсихоры. Мертвая муза стала чуть-чуть более живой, а Савва глубоко задумался…

* * *

Верочка была не по-женски напориста. В этой ее напористости было даже что-то пикантное, заставляющее расслабиться и отдаться на милость победителю. Пусть нет любви, пусть даже взаимной симпатии нет, но барышня чертовски привлекательна и так же чертовски настойчива. А он ведь не из кремня, он нормальный мужик, со своими потребностями. Раз уж предлагают… Главное, не увлечься, не потерять бдительность. Ночь еще только начинается, ему многое предстоит сделать, наверное, даже спать не придется.

— Кто ты? — жадные губы покусывают мочку уха. — Откуда ты взялся, Арсений? — Острые коготки царапают спину. — Откуда?..

А она не так проста, как кажется. Маска легкомысленной дурочки — очень хорошее прикрытие. И ласки эти… А ласки ли?

— Арсений Гуляев. — Он перехватил тонкие запястья, отстранился, не отталкивая, но и не подпуская ближе, заглянул в совершенно трезвые, не затуманенные страстью глаза. — Меня зовут Арсений Гуляев. А кто ты?

Дымная диадема, такая же, как у Марты и у остальных наследников, нервно дернулась, поплыла, утратила четкость. Всего на мгновение, но Арсению этого хватило, Верочкино кукольное лицо сделалось настоящим. Хищница. Не такая откровенная, как Анастасия, но, возможно, гораздо более умная и опасная.

— Я Верочка. — Алых губ коснулась фальшивая улыбка, на фарфоровых щеках заиграл румянец. — Ты же знаешь.

— Знаю. — Арсений встал с кровати, потянул вслед за собой Верочку. Тонкая бретелька соскользнула с плеча, почти полностью обнажая грудь. Наваждение, даже если оно и было, прошло. В этом доме нельзя доверять никому, даже тому, кто тебе симпатичен. Особенно тому, кто симпатичен. Ната одной лишь скупой строчкой рассеяла все иллюзии. Никому нельзя доверять…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});