Музы дождливого парка - Татьяна Корсакова

У него бы непременно получилось. Он добился бы своего рано или поздно, вопреки всему и назло всем, но его планы спутало нечто гораздо более страшное и грозное, чем товарищ Штерн. Война, давно ожидаемая, но все равно грянувшая внезапно, изменила всю его размеренную жизнь. Искусство больше никому не было нужно. Стране требовались снаряды, новые танки, новые самолеты и новые солдаты. Всеобщая мобилизация… Всеобщая!!!

Нет, Савва не боялся умереть. Он, еще в юности познавший красоту смерти, боялся другого… Отступиться! Остановиться в самом конце пути, перед дверью, которая вот-вот распахнется, отречься от всего, что бередит ум и душу! Его место в мастерской, его орудие — молоток и зубило, его призвание — воскрешать мертвый камень. А война… война обойдется без него.

Тесть выслушал Савву с многозначительной усмешкой, этому солдафону были неведомы терзания души, долг перед родиной он воспринимал слишком буквально. Савва злился на себя, ненавидел Штерна, нарочно не желавшего избавить его от унизительных объяснений и просьб, но продолжал говорить.

— Жалкий трус! — Тесть с неожиданной для его тщедушного тела силой рубанул кулаком по столу. Савва вздрогнул, но не от страха, а от омерзения. Как же гадко, когда миром правят вот такие… товарищи Штерны! — Бронь тебе нужна? Червь!

Он едва не сорвался, едва сдержался от невыносимо острого желания вцепиться тестю в горло, зубами грызть эту неуемную, ничтожную тварь, посмевшую обозвать его червем. Он бы, наверное, и впился, и грыз бы, захлебываясь прогоркшей, застоявшейся кровью Штерна, если бы в этот самый момент в комнату не вошла Анна.

— Папа, что-то случилось? — В ее взгляде были тревога и еще что-то странное, ранее неведомое. — Вы сейчас про фронт, да?

— Не волнуйся, солнышко! — Волчий оскал Штерна сменила отеческая улыбка. — Только не волнуйся…

— Сейчас все говорят про фронт, про войну. Это ведь скоро закончится, да, папа?

— Закончится. Непременно закончится! Собственно говоря, я потому здесь… — Штерн замолчал, и в глазах его мелькнула самая настоящая растерянность. — Я сказать хотел… предупредить. Аннушка, ты же понимаешь, какое сейчас сложное время. Понимаешь, что стране нужен каждый, кто способен держать оружие в руках. Для победы.

Ладони взмокли от ненависти и стыда. Савва вытер их о брюки, с вызовом посмотрел на ненавистного Штерна. Стране нужны его руки? Ну что ж, он готов! Он никогда не был трусом и никому не позволит…

— Аннушка, я ухожу на фронт. — Штерн смотрел лишь на дочь, Савва как будто перестал для него существовать.

— Когда? — Анна тяжело, по-старушечьи, присела на стул, вынула из прически серебряный гребень, принялась бездумно расчесывать им волосы. — Папа, когда? — повторила уже другим, решительным голосом.

— Рапорт уже подписан, значит, через несколько дней. Но ты не волнуйся, девочка, Савелий останется с тобой. — Быстрый взгляд в сторону Саввы, многозначительная ухмылка. — Я об этом позабочусь. А ты сделаешь все возможное и невозможное! — Указательный палец уперся в грудь Саввы.

До чего ж мерзко! До чего унизительно! Он должен пресмыкаться перед этим ничтожеством. Не ради себя, ради идеи и предназначения. Возможно, когда-нибудь люди его поймут…

— Савва, ты останешься со мной? — В голосе Анны странная смесь радости и разочарования, а пальцы растерянно поглаживают серебряный гребень.

Глупец! Как можно рассчитывать на понимание чужих людей, когда собственная жена — муза! — отказывается его понимать…

— Так будет лучше, Аннушка! — Штерн, ненавистный и презираемый Штерн, вдруг пришел ему на помощь. — Я не могу оставить тебя одну, я доверяю Савелию, он за тобой присмотрит. Все будет хорошо, девочка. Эта война ненадолго.

Он врал. Врал в каждом сказанном слове. Савва чувствовал это вранье шкурой. Нет доверия, вера в любовь попрана, война не закончится быстро… Но самое страшное — свет, тот самый, питающий Савву свет, померк, сделался глуше и беспокойнее. Как когда-то с Прасковьей…

Нет! Быть такого не может! Анна не такая, Анна сильная и самоотверженная. Она просто устала и расстроилась. Ей нужно отдохнуть. И все у них будет хорошо. Она отдохнет и поймет, что он прав…

* * *

Марте не спалось. Да что там — не спалось! Она даже не ложилась в постель, металась по комнате, взвинченная, потерянная. А когда переставала метаться и замирала у распахнутого настежь окна, начинала прислушиваться. Комната Крысолова была тут же, на втором этаже. Она это точно знала, слышала звук его неспешных шагов и кокетливое цоканье Верочкиных каблуков. А собака Баскервилей, кажется, даже на пару секунд замерла у двери в ее спальню, царапнув паркет когтями. Хлопнули двери гостевой комнаты, в коридоре воцарилась какая-то особенная, неспокойная тишина.

Сначала Марта ждала, что Верочка выйдет, процокает к своей комнате, но время шло, а тишину так никто и не нарушил. Крысолов не удержался, уступил Верочкиным чарам… Нет, ей не было обидно — какое ей дело до чужих людей?! — но мысль, что великого и ужасного Крысолова можно вот так просто заморочить и поймать на крючок женской привлекательности, не давала покоя. Все, в ее глазах он больше не профессионал. Теперь нет смысла искать у него помощи. Придется со всем разбираться самостоятельно. Знать бы еще, с чем разбираться.

Марте вдруг захотелось напиться. Алкоголь всегда действовал на нее успокаивающе, в особо тяжелые минуты помогал расслабиться и уснуть. Несколько лет назад, когда спать по ночам не получалось совсем, Марта едва не стала алкоголичкой. Если бы не Ната, наверное, и стала бы. Ната не ругала и не отчитывала, это было не в ее стиле. Ната зашла в комнату Марты ранним утром, в тот особенно тяжелый час, когда спасительное действие алкоголя заканчивается и начинается жесточайшее похмелье. Не говоря ни слова, она распахнула настежь окно, облокотилась на подоконник, закурила.

— Еще раз увижу тебя пьяной, вышвырну из своей жизни. — Она так и сказала: не из дома, не из поместья — из своей жизни. Это было почти как смертный приговор. Жить в тени великолепной Наты было тяжело, но жизнь без Наты и вовсе казалась бессмысленной. — Если тебе нужна помощь, я договорюсь с хорошим психотерапевтом или даже с психиатром, но наблюдать за тем, как ты на моих глазах превращаешься в скотину, я не желаю!

Ей не требовались ни помощь психотерапевта, ни консультация психиатра. Ей хватило бы разговора, может, даже одного-единственного теплого слова, но Ната сказала: «Марта, ты дрянь, но в тебе течет моя кровь. Я все улажу».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});