Нецензурное убийство - Марчин Вроньский

Леннерт еще раз обошел свою бордовую игрушку. Явно удовлетворенный, даже пожал руку полицейскому, подписал расписку и задним ходом выехал за ворота.

Мачеевский безжалостно раздавил окурок в плевательнице. Когда останки в светлом пальто оказались только мнимым трупом Леннерта, Зыга начал подумывать, не является ли, часом, юрист, хоть и явно замешанный в афере с раскопками в Замке, всего лишь пешкой. Вдобавок — пешкой, которой хотят пожертвовать. Однако когда Мачеевский услышал о нем по радио, а особенно — когда увидел, как тот забирает свою машину, все сомнения исчезли. Он сам когда-то ходил с подобной довольной рожей — когда он, а не Леннерт, стал чемпионом округа. Теперь и адвокат имел повод быть довольным собой: не каждый день выпадает случай оставить с носом всю полицию. Ну, или почти всю…

— Пан комиссар… — услышал он позади голос Гжевича.

Обернулся и увидел, что агент явно собирается загрузить его какими-то бумагами.

— Не сейчас.

Зыга вошел в кабинет. С минуту он боролся с искушением запереть дверь на ключ.

— Если я могу что-нибудь для тебя сделать… — Крафт отодвинул бумаги.

— Спасибо, Генек, но зачем такой трагический тон? — усмехнулся младший комиссар. — Меня еще никто с работы не вышвырнул. Где Фалневич?

— Ждет. — Крафт показал на стенку, за которой работали криминальные сыщики. — Что с рапортом?

— Ничего, передал старику. Завтра с утра совещание всего городского руководства. Ты тоже считай себя приглашенным. А если в самом деле хочешь мне помочь… — Мачеевский понизил голос.

— Да?

— Вымани куда-нибудь Томашчика. Не важно, под каким предлогом, но он должен исчезнуть из-за своего стола на каких-то пятнадцать минут. А потом, будь так добр…

— …и тут же об этом забудь? — спросил заместитель.

— Именно так, — потер руками Зыга.

— Порядок. — Крафт встал. — Фалневич даст тебе знать, когда будет чисто. Ах да, еще одно! — вспомнил он. — Знаешь, кто будет заканчивать дело Биндера?

— Не воеводские? — удивился Мачеевский.

— Воеводские, но не из нашей прокуратуры. Завтра приезжает из Варшавы делегированный судебный следователь. Гричук?… Гриньский?…

Зыга стиснул кулак. Он слышал только об одном судебном следователе с похожей фамилией, и это был последний человек, с которым ему хотелось бы встретиться. Вернее, он с 1920 года постоянно думал, что очень хотел бы встретиться с этим человеком, только не по работе, а в темном переулке.

— Может, Гриневич? — спросил он.

— Ну конечно! — Генек хлопнул ладонью по столу. — Гриневич. Может, это хоть какой-то шанс?

— Не рассчитывай, — буркнул Мачеевский.

Оставшись один, он со злостью пнул столик со старой печатной машинкой. Лязгнули металлические литеры, отъехала вбок каретка. Зыга принялся кружить по пустому кабинету. Инстинктивно ощупал правый внутренний карман пиджака. Там у него лежал последний туз: серый конверт из банка Гайеца. Он в очередной раз мысленно прокрутил способ, каким решил разыграть это последнюю раздачу.

— Чисто, — шепнул Фалневич, открывая дверь.

— Пан или пропал, — пробормотал себе под нос Мачеевский.

* * *

Было начало пятого, когда Зыга и Фалневич вышли вместе из комиссариата. Агент поднял воротник, но это нисколько не помогло. Его пробирал озноб не только от ветра, но и от влажности и недосыпа.

— Может, зайдем куда-нибудь в кабак? — спросил Фалневич.

— Нет, мне надо с тобой серьезно поговорить. Можем поехать ко мне, только у меня там бардак.

— Я живу недалеко, на Конопницкой, — предложил агент.

Они миновали банк Гольдера и пошли в сторону театра. Глядя на старую водонапорную башню на площади, Мачеевский пожалел на миг, что не выхлопотал работу в какой-нибудь, например, Варшаве, о чем ему постоянно долбила Зофья. Факт, у него было бы больше шансов встретить Гриневича, но, как видно, и Люблин не свободен от таких опасностей. Вдобавок здесь, куда ни пойди, он всюду натыкался на места, которые вызывали у него не лучшие ассоциации. А казалось бы, более чем стотысячный город на холмах, можно сказать, маленький Рим…

Они в молчании свернули на Окоповую, там у одного из уличных торгашей, торчащих у военного госпиталя, Зыга купил папиросы и спички. Прошли улицу Орлюю, застроенную невысокими каменными домишками с причудливо изогнутыми в балюстрадами балконов в стиле модерн. Мачеевский отметил с удовольствием, что по крайней мере эта улочка ни с чем у него не ассоциируется. Он не мог вспомнить ни одного преступления, которое бы тут произошло.

— Ну вот, пришли. — Фалневич показал подъезд, и они поднялись по деревянной лестнице на третий этаж.

Оказавшись в квартире агента, Зыга остолбенел, враз забыв о своих невеселых мыслях. Ему казалось, он знает досконально не только город, но и прежде всего своих сыщиков. И уж точно даже предположить не мог, что его поразит чем-нибудь педантичный, ворчливый Фалневич.

Тем временем, большую часть стены в небольшой комнатке занимал огромный аквариум. Он был размером почти что с ванну, а внутри плавало несколько откормленных разноцветных рыбок. Самая роскошная была даже похожа на своего хозяина: красномордая, с такими же толстыми губами.

— Садитесь, пан начальник. — Агент указал на стул. — Кофе?

— Да, пожалуйста, — сказал Зыга, не отрывая глаз от аквариума. — Холера, Фалневич, на эту большую за пять минут можно поймать нехилую щуку!

— Это китайский карась, породистый вуалехвост, пан начальник, — возмутился агент. — Я его из Крулевской Хуты привез.

Мачеевский попытался представить себе Фалневича, как тот трясется из Силезии в пассажирском вагоне, а в руках всю дорогу крепко держит стеклянную банку с карасем. Наверняка выскакивал на промежуточных станциях сменить карасю воду. Нет, этого типа Зыга никоим образом не мог себе вообразить в роли рыбьей няньки.

Вуалехвост с любопытством прижался глазом к стеклу. Только тогда младший комиссар разглядел длинный раздвоенный хвост, который скорее мешал, чем помогал плавать. Как рыболов, Мачеевский привык к рыбам совсем другой формы, более похожим на раскрытую ладонь, чем на сжатый кулак. Но в этой, хоть она и выглядела диковинно, было что-то симпатичное. Она двигалась так, будто хотела дать кому-то по морде. И все время шевелила губами, быть может, безмолвно повторяя: «чёрт-чёрт-чёрт-чёрт» или «хам-хам-хам». Она то и дело срала или пыталась выдернуть какое-нибудь растение.

Через несколько минут Фалневич принес кофе.

— Они размножаются? — спросил Зыга, полагая, что, может, агент подрабатывает породистыми вуалехвостами на прибавку к скромному полицейскому жалованью.

— Икру мечут, только у меня времени нет мальками заниматься. Съедают. Но так полюбоваться можно… Успокаивают.

— Я их ловлю, это тоже успокаивает. Однако я не о том. Слушай, Фалневич… Папиросу?

— Что случилось, пан начальник? — спросил наконец сыщик.

— Пока ничего, но случится. Я хотел сказать вам обоим, но Зельный в больнице… Он не должен ничего знать. Слушай, Фалневич, завтра кто-то один вылетит со страшным треском: или Томашчик, или я. Если Томашчик, то тут вообще говорить не о чем. А если я, то для полной ясности: никаких глупостей! Мне не поможете, себе навредите. И мне от этого никакого толку не будет. В конце концов, если я вылечу, всегда неплохо иметь знакомых в полиции.

Обжигаясь пальцами о стакан, он отхлебнул большой глоток кофе. Фалневич сварил паршивый, зато крепкий.

— Не спросишь, что можешь для меня сделать? — буркнул Зыга. — Комиссар Крафт спросил.

— Так ясно, что если я что-то могу, шеф… Ну, я это сделаю, ясно.

— Ничего особо сложного, зато очень важное. Завтра ты должен быть в комиссариате не позже половины девятого, за час до совещания руководства. Томашчик наверняка заявится около девяти. У него не должно быть времени, чтобы просмотреть бумаги перед совещанием. Хоть бы тебе пришлось нассать на ковер, не дай ему просмотреть этот холерный акт.

— Будет сделано. — Фалневич одним глотком осушил почти полстакана.

Мачеевский перегнулся к нему.

— Но если все-таки не получится, сразу с этим ко мне, сам ничего не предпринимай. А потом исчезни и никому на глаза не попадайся, ясно?

— Пан начальник, вы можете обижать меня на работе, но не у меня дома. Ежели я сказал, что будет сделано, значит, будет сделано. Рюмочку?

— Но только одну. Я еще хочу узнать, как там Зельный.

* * *

Под вечер в больнице Святого Викентия было пусто и тихо. Мачеевский медленно шел по лестнице, вертя в руке папиросу. Со вздохом убрал ее обратно в пачку. Больница встретила младшего комиссара белым кафелем, запахами спирта, химикатов и трудноопределимым зловонием боли. Это он ненавидел больше всего.

Он прибавил шагу, минуя этаж с легочным отделением, в котором умерла Зофья. Здесь больничные призраки пугали его мучительнее всего. Он видел ее в то время лишь раз, издали, когда ему велел прийти сам знаменитый доктор Арнштайн, вызванный на консультацию.