Годы в огне - Марк Гроссман

Все пятеро, кажется, протрезвели, увидев дула наганов.

— Где деньги? — спросил Пичугов.

— Какие деньги, господа?

— Бумажные, золотые, всякие.

— Не держу. Нанесли на меня. Язык, известно, что осиновый лист, — во всякое время треплется.

Он оглядел вошедших.

— Что-то не признаю́: городские, что ль?

Пичугов погрозил:

— Гляди, найду — к стенке приставлю.

— То есть, как это «к стенке»? — удивился Куприянов и вдруг заплакал жалкими бабьими слезами, размазывал их по бороде, жаловался собутыльникам: — За мое же добро — и меня же в ребро!

Ассигнации, векселя и звонкую монету, о которых были наслышаны, искали до самого света. Капитал хозяин спрятал в специальном ящичке, прибитом к нижней стороне скамьи.

Увидев шкатулку в руках партизан, заводчик побелел, спросил сухим, скрипучим голосом:

— К стенке?

— Нет. Надерем уши за вранье — и всё тут.

Прихватив деньги, партизаны исчезли. Потом было слышно, что после их ухода Куприянов бил посуду, сулился повесить воров на столбах, втоптать в грязь, перестрелять, даже утопить в ближних озерах, и собутыльники поддакивали ему и посмеивались про себя.

В полдень того же дня группа оказалась в хуторке, близ озера Большой Гордяш. Партизаны постучали в дом местного кулака, промышлявшего маслом, и, когда тот открыл дверь, всунулись в комнату.

Тощая, как смерть, жена хозяина смотрела со злобой на вошедших, но страшилась открыть рот.

Угадав в гостях красных лесных людей, владелец маслобойки покосился на свою благоверную, поднял руки и головой указал на образа.

Там, за иконами, оказались деньги, и обе стороны расстались без лишних слов.

* * *

— Ну? — после паузы обратился Булычев к Санечке. — Исполнил я твою просьбу, браток?

— Да. Но расскажи еще. Уважь.

…Булычев еще некоторое время живописал разведчиков подполья, однако утомился и замолк.

Лоза тоже задремала в сыровато-темной теплоте голбца.

Оба они — Булычев и Лоза — проснулись в один и тот же миг, оттого что крышка подпола поднялась, и в белом квадрате лазеи обозначилась массивная голова Наумова.

— Ну, пора и дело делать, избяные тетери! — весело крикнул он и протянул руку молодым людям, помогая выбраться наверх.

Все тотчас простились со старухой, сказали «спасибо», обещали не забывать.

Безгласная хозяйка внезапно обняла Лозу, сказала со вздохом:

— Бегай к нам в гости-то! Ждать стану, верно говорю!

Через полчаса они уже ехали в ранних сумерках на телеге, в которую была впряжена мохнатая беспородная лошадка неизвестного цвета.

Утром конек остановился на Мурашином кордоне, и навстречу Булычеву и Лозе вышел командир партизанского отряда.

— Здорово живете! Пожалуйте… — сказал он оживленно. — С коих пор вас жду, дорогие мои молодые люди!

КНИГА ВТОРАЯ

ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ!

ГЛАВА 13

МЯТЕЖИ И КАЗНИ

Состав подходил к Челябинску утром двадцать восьмого мая 1918 года, и хмурый, серый рассвет с трудом пробивался в малые оконца теплушек.

Эшелон шел в Новониколаевск[24], трястись предстояло еще многие сотни верст, и бойцы продотряда, ехавшие в Сибирь за хлебом, должны были набраться терпения.

До сих пор на станциях все было спокойно и не замечалось ничего такого, что могло бы обеспокоить два десятка рабочих, давно уже обживших свое походное жилье. Заканчивался последний весенний месяц, к отчим гнездам возвращались птицы и солдаты, и все надеялись на долгожданное и, может быть, сытое тепло.

Однако что-то обеспокоило Лебединского. Он и сам толком не знал что. Но внезапное чувство тревоги зябко волновало душу, обдавало ознобом грудь.

Поезд, простукав по стрелочной улице станции, остановился вблизи водокачки.

Кто-то с верхней нары спросил Дионисия:

— Куда приехали, друг?

— Челяба, — отозвался продотрядовец, торопливо наматывая портянки и засовывая ноги в сапоги. — Одевайтесь, а я погляжу, что тут.

Он прихватил чайник, отодвинул громоздкую дверь и спрыгнул на землю. И тотчас весь сжался в комок. Над станцией, путями, вокзалом перекатывалась, как волны, то закипая, то опадая, чужая нерусская речь. Все вокруг было забито солдатами в безвестной форме; они ходили, сидели, стояли толпами; у них были независимые и злые лица, какие случаются у рассерженных беспорядком хозяев. Кое-где в этой массе шинелей и голубых мундиров[25] пестрели поддевки, пиджаки, цветастые платья, брезентовые накидки и потертые шубейки мешочников, тоже злых, но растерянных и крикливых. Вероятно, ход поездов замедлился или они не продвигались совсем, и все эти пестрые люди с торбами, сумками, баулами не могли уехать ни вперед, ни назад.

Кого-то куда-то вели под стражей штыков, порой раздавались выстрелы, и Лебединский стал озираться, уже понимая: стряслась беда.

— Погоди-ка, отец, — остановил он вагонного осмотрщика, мрачного, в замасленной косоворотке, с молотком на длинной рукояти. — Что тут творится?

Железнодорожник взглянул исподлобья на человека в солдатских выгоревших галифе, перевел взгляд на залатанные яловые сапоги и, верно, решив, что перед ним не буржуй, огорченно покачал головой. Но все же не спешил с ответом, а еще раз медленно осмотрел незнакомца. У приезжего были льняные гладкие волосы, синие, без облачка, глаза, чистый высокий лоб, чуть помеченный первыми морщинами.

Осмотрщик совсем уже решил сказать этому парню правду, но в последнюю секунду передумал и проворчал:

— А ты кто? С луны свалился?

— Не с луны. С поезда. Продотряд.

Железнодорожник потемнел лицом, приблизился вплотную к Лебединскому, прошелестел сухими губами:

— Ты чо, паря, в своем уме? Али как?

— В своем. Да объясни же, что происходит?

— Мятеж происходит, вот что. Наших до смерти убивают, без всякой пощады.

И он отрывочно сообщил продотрядовцу о событиях последних суток.

Лебединский тоже нахмурился, бросил быстрый взгляд по сторонам, спросил:

— Чехи?

— Они. Падлы. Эшелон-то где?

— На третьем пути.

— Мигом туда. Упреди своих. Спешите в город. Не то побьют голубые. Беги же!

Лебединский кинулся было к поезду, однако подумал, что чехи могут обратить внимание на эту поспешность, и пошел медленно, нарочито вытянув руку с чайником, чтоб все видели: человек идет спокойно, по обычным, будничным делам.

Он не остановился у своего вагона, а продвинулся к головной теплушке, где помещался начэшелона, и, впрыгнув туда по железной лесенке, растолкал спящего.

Тот поскрипел жесткими деревянными нарами, сел, полюбопытствовал:

— Челяба, что ли?

— Да проснись ты! — почти с раздражением отозвался Лебединский и даже потряс командира за плечо. — Беда. Мятеж вокруг. Захвачены казармы и военные склады. Заняты помещения Совета, телеграф, оцеплены заводы и фабрики. Аресты.

— Что?! — вскочил начальник, и в то же мгновение ноги его, обмотанные портянками, нырнули в сапоги, гимнастерка очутилась на плечах, сам собой, казалось, затянулся ремень.

Минутой позже он и Лебединский уже бежали вдоль состава, поднимали людей, отдавали резкие короткие приказания.

— Всем — в город! Немедля! Уходить по одному. Затворы — с собой. Кинете по дороге. Живо!

Исчезая последним, командир прокричал в спины продотрядовцам:

— В городе искать связи с своими! Ну, ни пуха…

Через десять минут, когда к эшелону подошли чешский комендант станции и солдаты, в теплушках уже никого не было.

Лебединский благополучно выбрался на привокзальную площадь и, спросив у встречной бабы, где центр, отправился туда, поглядывая по сторонам, будто бы с любопытством, а на самом деле с опаской: навстречу то и дело шли иноземцы. Впрочем, людей в полувоенной одежде на улицах было много, и мятежники всего лишь косились на вчерашних солдат.

Однажды, убедившись, что вблизи никого нет, Дионисий сунул руку в карман, нащупал там, рядом с перочинным ножом, затвор винтовки и в следующее мгновение кинул его в канаву, наполненную зеленой гнилой водой. Стало немного спокойнее, но вместе с тем душу поколебала жалость: он знал, как трудно давалось Республике оружие, и вот — приходится кидать его в грязь.

В этом деревянном приземистом городе у Лебединского не было ни родных, ни знакомых, не имел он и адресов впрок. Выезжая с продотрядом из Москвы, Дионисий никак не думал останавливаться посреди пути и оттого, понятно, не постелил солому там, где довелось упасть.

В центре города, на Южной площади[26], он оседлал скамейку близ небольшой березовой рощи.

Денег не было, харча, разумеется, тоже, и Дионисий сделал то, что сделали бы в этом случае девяносто девять русских солдат из ста: достал из кармана лист газеты, оторвал клочок, взял в кисете щепоть махорки, склеил козью ножку, чиркнул спичкой и закурил.