Богатство - Майкл Корда

* * *

– Там, под лестницей, для вас кое-что есть, – пробурчал привратник. – Не хотите, чтоб я принес?– Он явно ждал ее, стоя в вестибюле и протирая пыльное зеркало грязной тряпицей. В амбиции Алексы входило жить в доме со швейцаром – может и не таком роскошном, как у Артура Баннермэна, но, по крайней мере,с кем-то в униформе, может, даже в белых перчатках. Здешний привратник, однако, большую часть времени торчал в подвале, носил несколько слоев одежды поверх грязной, заляпанной варенки и вязаную шерстяную кепку, надвинутую до ушей, даже летом. Если бы он был негром или латиносом, она бы убедила себя, что нужно ему сочувствовать, но, поскольку, он был уроженцем Центральной Европы и откровенным расистом, она позволила себе искреннюю неприязнь.

С самого начала – и несмотря на чаевые, которые она находила щедрыми и вручаемые на Рождество конверты с деньгами – он был враждебен и груб, явно считая, что ни одна молодая женщина, живущая одна в Ист-Сайде, не может быть тем, кем хочет казаться. Когда ей приходили посылки, что случалось редко, он предпочитал быть в отсутствии, так что за них некому было расписаться, если же он принимал их, то оставлял в холле, чтоб она сама забрала их. То, что он предложил что-то донести, выбивалось из правил.

– Как вам угодно, – сказала она. Это была одна из привычек, сохранившихся у нее со Среднего Запада – выказывать преувеличенную вежливость тем, кого она недолюбливала, хотя в Нью-Йорке это не производило никакого эффекта.

Она поднялась наверх и отперла дверь. Прежде, чем войти, услышала, как привратник сопит и топает по лестнице. Обычно за его обещанием что-либо сделать следовали часы, даже дни, и она все еще гадала, что его воодушевило, когда он возник в дверях, сжимая в объятиях, словно младенца, объемистый сверток в коричневой бумаге.

– Вы должны держать их на холоде, – заявил он, ставя сверток на стол. – Тот человек сказал мне, чтоб я поставил их в холодильник до вашего прихода.

– Какой человек?

– Мистер Джонсон. Если бы каждый черномазый был похож на него, Нью-Йорк был бы лучшим местом. – Он сделал паузу. – Я зайду завтра с утра, закреплю кран.

Неделями она оставляла ему записки с жалобами, что на кухне течет кран, и безуспешно. При всем своем любопытстве он имел редкостный талант исчезать, когда нужно было сделать какую-то работу, даже маленькую. Теперь, несомненно, отношение его изменилось – он просто сиял при ее виде. Она поблагодарила его и закрыла дверь.

Гладкая коричневая бумага была закреплена скобками, без попытки имитировать фирменную упаковку. Она осторожно удалила их, и сняв бумагу, обнаружила выложенную мхом цветочную корзину, заполненную орхидеями – не теми, что видишь в цветочных магазинах, где обычно они белые и безжизненные, со стеблями, заключенными в стеклянные трубочки. Подобных орхидей она не видела никогда – странных, переливчатых цветов и форм, одни маленькие, как фиалки, другие – огромные. Они были подобраны с естественной простотой, так что, казалось, росли из мха.

К корзине была прикреплена простая белая карточка, гласившая: "Я получил их из Кайавы". Внизу Баннермэн размашистым почерком написал " Со множеством благодарностей. ААБ".

Она заварила себе чаю и села посмотреть на цветы, которые словно освещали комнату. Сами по себе цветы не удивляли. Она не получала цветов каждый день или даже каждый месяц, но подобного жеста как раз ожидаешь от мужчины старшего возраста – хотя Баннермэн был настолько старше большинства ее знакомых мужчин, что по отношению к нему эта фраза теряла смысл.

Эти цветы, однако, представляли собой нечто совсем иное. Много ли людей могут прислать редкостные орхидеи из собственных оранжерей?

Она решила, что орхидеи – прекрасный предлог позвонить ему. Потом до нее дошло, что она не знает его номера.

Она повертела карточку в руке. На задней стороне тем же небрежным почерком был записан номер телефона.

Артур Баннермэн явно подумал обо всем.

* * *

– Господи Иисусе! – воскликнул Саймон, когда она рассказала ему об орхидеях. – Надеюсь, ты тщательно их разворачивала. Откуда ты знаешь – может он положил в мох бриллиантовый браслет.

– Не говори глупостей.

– Глупостей, как же! Герцог Вестминстерский послал Коко Шанель коробку шоколадных конфет, положив на дно бриллиант, так, чтоб она нашла его, когда съест все конфеты. Да, но Шанель, конечно, не е л а шоколада. Поэтому она отдала коробку горничной, а та съела верхний слой, а все остальное выбросила.

– Не думаю, Саймон, чтобы Артур Баннермэн поступил подобным образом.

– Может, и нет,

Настроение Саймона улучшилось, и они снова могли общаться. Алекса удивлялась, с чего бы. Иногда Саймон внезапно смягчался после ссор, но как правило, для этого требовалось извинение с ее стороны и определенные жертвы в пользу его желаний, либо хороший барыш, достаточно высокий, чтобы заставить его забыть о раненых чувствах. Улыбка Саймона выдавала, что он знает нечто, ей неизвестное. Она не стала спрашивать, что – он никогда не был способен хранить секрет достаточно долго, чтобы заставить набивать ему цену расспросами.

– Мне звонили из Музея Современного Искусства, – сказал он. – Там на кого-то явно произвел сильное впечатление баннермэновский Бальдур. Они тоже хотят приобрести картину для музея.

Он хрустнул суставами пальцев – звук, который она ненавидела.

– Ты понимаешь, что это означает повышение цен на Бальдура? Твой друг Баннемэн оказался, в конце концов, в выигрыше, раз Бальдур попадает в постоянную экспозицию музея. Завязав дружеские отношения с Баннермэном, детка, ты сделала умнейший ход за очень долгое время. Я горжусь тобой. – Он откашлялся. – И прошу прощения, что в ресторане вышел из себя. Никаких обид?

Она заверила его, что не затаила никаких обид, поздравила с удачей и вернулась в свою клетушку в офисе.

Она никогда не отличалась хитростью, и знала это по опыту, но не требовалось быть Маккиавелли, чтобы распознать, что здесь приложил руку Артур Баннермэн. Он догадался из ее слов, что Саймон зол на нее, и нашел легкий способ умиротворить его – способ сделать Саймона счастливым так, чтобы она могла проводить время с Баннермэном. Честь возвышения Бальдура до музейного статуса упадет и на нее – превосходный обратный эффект, задуманный, несомненно, чтобы сделать е е счастливой. В образе действия Баннермэна была замечательная экономия. В то же самое время Баннермэн увеличил вдвое, даже втрое, цену приобретенной им картины, и все это – одним звонком кому-то из своих друзей в совете директоров Музея Современного Искусства.

Она потянулась к телефону и набрала его номер. Он ответил сразу же.

– Я звоню, чтобы поблагодарить вас за цветы. Они прекрасны.

– Правда? Мой отец очень интересовался орхидеями. В его дни теплицы Кайавы были знамениты. У него были такие сорта и гибриды, которые нигде больше не существовали – со всего мира приезжали ботаники, чтобы посмотреть на них. Боюсь, что большинство их сейчас потеряно.

– Я слышала, Музей Современного Искусства решил приобрести Бальдура?

Баннермэн хохотнул.

– Может, их внезапно озарило?

– Я подумала, что вы как-то к этому причастны.

– Одно слово умному человеку. Ничего больше. Ваш мистер Вольф должен быть доволен.

Он, казалось, сам был исключительно доволен собой. У нее чуть не сорвалось, что Саймон – не "ее" мистер Вольф, но вспомнив, как легко менялось настроение Баннермэна, она решила, что лучше это проглотить.

– Я никогда раньше не видела столько орхидей.

– Вы можете получить их сколько угодно. Элинор не занимается ими, так что они расцветают и опадают. Ужасное расточительство. Как во многом в Кайаве. – Он замолчал. В чем бы он ни затрагивал тему Кайавы, это, казалось, всегда расстраивало его.

– Я чудесно провела время, – сказала она, чтобы разбить молчание.

– Превосходно. Я тоже наслаждался. Сто лет себя так хорошо не чувствовал. Кстати, вы сегодня не свободны во время ланча? Мне хотелось бы кое-о чем с вами поговорить. Я не хотел бы монополизировать ваше время…

Она поиграла с мыслью сказать ему, что занята, но решила – не стоит. Ланч с Артуром Баннермэном был бы, конечно, интереснее, чем сэндвич с тунцовым салатом на ее столе.

– Конечно, я могу выйти на ланч, – сказала она легким тоном, предполагавшим, что ее не волнует, пойти или остаться. Не было смысла, в конце концов, облегчать ему подходы.

– Вы уверены, что мистер Вольф не станет возражать?

– Саймон, возможно, даже не заметит. – А если бы заметил, подумала она, то был бы в восторге – действительно, ее дружба с Баннермэном была лучшим, что она сделала для Саймона за долгое время – с его точки зрения: удачный прорыв, который может привести куда угодно. – Конечно, он не станет возражать.