Современная испанская новелла - Хосе Альдекоа

Произнеся эти слова, Мадам, стоявшая лицом к окну и спиной к голубкам, повернулась, но голубки улетели.

В коридоре еще были слышны их крадущиеся, стыдливые шаги. Потом стукнула дверь, выходящая на лестницу…

И Мадам со вздохом облегчения вернулась к своим делам, довольная, словно спасла двух утопающих.

Матуте, Ана Мария

ЛАВОЧНИКИ (Перевод с испанского С. Вафа)

Морской ветер поднимал белесую пыль равнины, на которой теснились лачуги. Справа находилась скалистая гора, слева начиналось предместье городка с его первыми газовыми фонарями и пустырями, огороженными забором. За ними следовали темные улочки, мощенные скользким, влажным булыжником, таверны, палатки с жареной рыбой, закусочные. Отсюда брал свое начало приморский квартал с часовней святого Михаила и святого Петра. Потом — море. Ясным погожим утром в лачугах слышался колокольный перезвон часовни.

Продуктовая лавка расположилась как раз в центре этого мирка — на полпути от лачуг до первых рыбачьих домиков. Лавка была не слишком большая, зато битком набита товарами. Колбасы, консервы, свечи, мыло, коробки печенья, сыр, масло, мочалки, половые щетки… Все это выстроилось в ряд или громоздилось стопками и пирамидами вокруг прилавка, отшлифованного локтями покупателей. За прилавком виднелась дверь, которая вела в помещение, где жили Эсекиель, его жена Мариана и их приемный сын.

Приемного сына привезли из родной деревушки Марианы, когда у супругов пропала всякая надежда иметь детей. Звали его Дионисио. Он был старшим сыном золовки, бедной вдовы, у которой, помимо мальчика, оставалось еще четверо ребят. С первого же дня ей пришлось смириться с усыновлением, и теперь она только изредка писала ему короткие письма, крупными буквами и как‑то странно разделяя слова. Дионисио было шесть лет, когда его увезли из деревни. Остальные шесть он прожил в доме своих новых родителей, Эсекиеля и Марианы. Его воспоминания о матери были смутными и всегда печальными. Деревня запомнилась своими крылечками, площадью и весенним садом с чудесным запахом талой земли. Теперь же он хорошо различал запахи красного перца, мыла, пряностей да соленого ветра, дувшего с моря и волочившего за собой белесую сухую пыль равнины, на которой ютились лачуги.

Дионисио не получал жалованья, но Эсекиель постоянно внушал своему приемному сыну, что потом лавка будет принадлежать ему одному и никому другому. Мальчик уплетал За обе щеки, как и Эсекиель. Как и у Эсекиеля, у него во время еды лоснились подбородок и уголки губ. И, как Эсекиель, он готовил себе на второй завтрак и на полдник огромные бутерброды с ветчиной, колбасой, сыром или же мармеладом. Дионисио мог есть все, что хотел и когда хотел. По вечерам — в половине седьмого — он шел наверх, причесывался, опрыскивал себя из пульверизатора одеколоном, сильно пахнувшим фиалкой. Снимал халат, дочиста отмывал рутки и отправлялся в школу изучать счетное дело.

Все складывалось хорошо для Дионисио, и он не желал бы ничего иного, если бы не ватага мальчишек во главе с Манолито. Манолито и его товарищи жили в лачугах.

Эти сорванцы, загорелые, тощие, безжалостные и веселые, собирались на открытом месте, за лачугами, и играли в какие‑то непонятные, дикие и все яге пленительные игры. Манолито и его банда заставили Дионисио задуматься о друзьях. Друзья, игры, приключения. Всего этого он был лишен.

Дионисио не раз пробовал завести с ними дружбу. Но Манолито и его товарищи редко принимали его играть. Дионисио был «лавочником».

Лавка служила предметом зависти и в то же время ненависти для тех, кто жил в лачугах. Постепенно Дионисио понял это. В лавке им не давали в кредит, но без нее они не могли обойтись. В лавке имелось все необходимое, но купить можно было только за наличный расчет. (Разумеется, это правило касалось лишь тех, кто жил в лачугах.)

— Запомни, Дионисио, — тихо наставлял Эсекиель своего приемного сына, — дону Марселино и донье Асунсьон ты можешь отпускать в долг, потому что они богаты. А тем, кто живет в лачугах, нет, потому что они бедны. Никогда не забывай этого.

Дионисио все понял, хотя усмотрел в этом явное противоречие. Понял он также, что обитатели лачуг чуждаются его. Вспомнилось, как однажды Манолито зашел в лавку в ту минуту, когда он делал себе бутерброд с колбасой. Чтобы удобнее было есть, он придавил колбасу большим пальцем. Палец был залеплен грязным пластырем, потому что он поранился, отрезая сто граммов сыра. Вдруг Дионисио ощутил какое‑то неприятное беспокойство. Он поднял голову и увидел круглые, проницательные глаза Манолито, внимательно смотревшие на большой палец, залепленный грязным пластырем, и на колбасу, придавленную к хлебу. Что‑то заставило Дионисио повернуться к Манолито спиной. Между тем Эсекиель строго спросил у мальчика, что ему надо.

— Пачку соли, — ответил Манолито.

Голос Эсекиеля стал еще строже:

— А деньги у тебя есть?

Да, те, кто жил в лачугах, не любили Дионисио. Они не любили его, и, можеть быть, именно поэтому ему еще больше хотелось подружиться с Манолито и его товарищами. Особенно летом, когда палило солнце и они шумной ватагой отправлялись купаться. Но его они не любили, это было ясно. И все же в тех редких случаях, когда они принимали его играть, Дионисио возвращался домой полный впечатлений и почти всю ночь не мог заснуть.

Однажды Эсекиель дал ему двадцать дуро. Просто так, дал, и все. Правда, Дионисио не раз просил его:

— Крестный, у меня всегда пусто в кармане… Дайте мне немного денег, я не буду их тратить. У ребят в школе всегда водятся карманные деньги…

Эсекиель в ответ отрицательно качал головой и говорил:

— Нет, денег ты не получишь. Ты же знаешь, когда — ни будь лавка станет твоей. Кормят тебя досыта и не переутомляют работой. Чего еще тебе надо?

Подобные доводы вынуждали Дионисио умолкнуть. (Он мог бы, конечно, сказать: «Пофорсить!» — но не осмеливался.) И вдруг однажды утром, когда он подметал в лавке, Эсекиель сказал ему:

— Возьми, и чтобы больше ты не приставал ко мне. Но горе тебе, если ты их потратишь. Спрячь их куда‑нибудь подальше, чтобы не было соблазна!

Двадцать дуро. Сразу двадцать дуро, одной бумажкой. У Дионисио перехватило дыхание.

— Спасибо, крестный… Вот здорово!

— Но только не трать их… Договорились? Не трать!..

Дионисио так и сделал — спрятал их. Теперь он ничего не хотел, кроме одного: чтобы Манолито и его товарищи приняли его в свою компанию.

Он хранил деньги в шкафу между рубашками, и мысль, что они лежат там, радовала его. Первые дни он то и дело ходил на них взглянуть. И ему вспоминалась прочитанная когда‑то история про скупца, который любовался своим золотом и ласково гладил его. Дионисио довольно улыбался.

Но спустя пятнадцать — двадцать дней случилось нечто непредвиденное. Было это в понедельник, к вечеру. Дионисио вышел из лавки и решил прогуляться по равнине. Наступало лето, и солнце еще светило вдали, над волнующейся поверхностью моря. Приблизившись к лачугам, он услышал крики и вместе с мальчишками побежал туда, откуда они доносились.

Несчастье обрушилось на семью Манолито. Отец его, работавший каменщиком, свалился с лесов и сломал себе три ребра и ногу. Отца увезли в больницу, а жена его громко причитала, окруженная соседками. Возле лачуги, прямо на земле, засунув руки в карманы, сидел хмурый и бледный Манолито, равнодушный ко всему на свете. Дионисио стало жаль его. Он подбежал к Манолито и хотел сказать что‑нибудь утешительное, но не нашел нужных слов. Манолито поднял глаза (как в тот день, когда увидел Дионисио с бутербродом). Под взглядом его черных глаз Дионисио совсем оробел.

— Убирайся отсюда, свинья! — с презрением крикнул Манолито. — Пошел вон!

И Дионисио медленно побрел прочь, чувствуя, как его плечи сгибаются под тяжестью невыносимого отчаяния.

В ту ночь он принял решение, и почти без колебаний. Он встал раньше обычного и, прежде чем спуститься в лавку, вышел через черный ход и побежал к лачугам. Он бежал, держа в кармане руку, в которой были крепко зажаты двадцать дуро.

Когда он добрался до лачуги Манолито, сердце его готово было разорваться.

— Маноло! — позвал он дрогнувшим голосом. — Маноло, пойди сюда, я должен тебе кое‑что дать!

Манолито вышел, полуголый, заспанный. За ним просунули в дверь свои головы младшая сестренка и двое совсем маленьких ребятишек.

— Где твоя мать? — спросил Дионисио.

Манолито пожал плечами, и губы его презрительно искривились.

— Где ей быть… В больнице!

Дионисио почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— Послушай, Маноло… я пришел сказать тебе… Вот смотри: это мои сбережения, но если ты хочешь… я тебе их одолжу, а когда ты сможешь… В общем, мне не к спеху… можешь и вовсе не отдавать…