Стрекоза для покойника (СИ) - Лесса Каури

Сидящие переглянулись. Мирела наклонилась вперед, и мониста недовольно звякнули.

— Чью жизнь ты готова поставить на кон, Альберран? — спросила она.

— Мы решим это, — спокойно ответила та, — но без девушки! Ей ни к чему знать, кто из ее окружения умрет!

— Что ж… — подала голос азиатка. — Мы не вправе отклонить твою просьбу об Испытании. Но тебе придется задержаться. Пусть это ненадолго, однако сопряжено со страданиями, ты же знаешь?

Светящееся лицо призрака скривилось.

— Знаю. Свет давно и внятно зовет меня, но я потерплю… Ибо чувствую — так будет правильно!

— Ощущения Сестры Равновесия святы, — подвела итог Мирела и посмотрела на Луку. — Ступай, молодая лоза!..

— Один мой знакомый утверждает, что в бочки с напитком обязательно должен попасть десяток жучков, и тогда напиток становится божественным!

Последний голос никак не мог принадлежать сидящим на каменных креслах, хотя бы потому, что был мужским!

— Десяток? — засмеялась Анфиса Павловна. — Думаю, на бочку нужно не меньше пяти десятков жучков различных пород!

От громкого смеха Лука вздрогнула.

— Ну что ты ржешь, как конь? Разбудил девоньку! — шикнула старушка.

Лука открыла глаза и обнаружила себя уютно лежащей на плече Ярослава Гаранина. Ни каменной кладки вокруг, ни лозы, похожей на скелет, ни пугающих и красивых женщин, решающих твою судьбу…

— Ты чего? — встревоженно спросил Яр, глядя, как резко, полосой, бледнеет порозовевшая со сна девушка.

Она молчала. Неожиданно вспомнила, сколько было кресел в том зале.

* * *

На следующее утро Лука проснулась в отлично настроении, несмотря на тревожащие воспоминания полусна-полуяви, случившегося накануне, увиденное в котором постепенно стиралось из памяти, сменяясь путанными картинами, свойственными обычному сновидению. Единственное, в реальности чего Лука оставалось уверена, так это в том, что где бы она ни была, Вольдемар оставался с ней. Оставался, чтобы защищать. Между ней и котом будто образовалась связь, позволившая хозяйке и зверю чувствовать друг друга.

— Эх, молодежь! — ворчала за завтраком Анфиса Павловна. — Не вложили в вас понятие о пользе систематизации! Сколько дней мы уже не занимались?

Луке было очень стыдно, но посчитать она не смогла. Последние события сплелись в какой-то клубок, из которого более менее четко она могла вспомнить лишь смерть Эммы Висенте и прощание с ней в ‘Черной кошке’, да тепло Гаранинского плеча под щекой вчерашним вечером.

Поскольку клуб еще не открылся, и день оказался свободным, Лука прибралась в квартире, сходила в магазин, поиграла с котом, а после до самого вечера занималась с учительницей отработкой новой стихи — земли. Девушка старалась и выкладывалась по полной. Эта стихия давалась ей куда легче, чем огонь, возможно потому, что последний всегда вызывал в живых существах страха больше, нежели остальные вместе взятые.

— Анфиса Павловна, а Яр очень похож на маму? — спросила она в перерыве.

Старушка усмехнулась.

— Всяко сильнее, чем на отца. Это сейчас парень заматерел, в плечах раздался, двигается, как тигр в камышах, а раньше щепка щепкой был, прямо как Марина — одни глазищи!

— А какая она была, Марина Гаранина?

— Марина Доманина, — поправила домохозяйка, — стихийница потомственная. Гаранин — фамилия Бориса. Ведьмы свои фамилии в браке не меняют.

— А как же Этьенна Вильевна Прядилова? — удивилась Лука.

— Прядиловой была — Прядиловой и помрет. Род у них такой, Прядиловых, — пожала плечами Анфиса Павловна. — Муж ее фамилию взял. Видела их пару раз вместе — любит он ее сильно, супружницу свою.

— А Марина Бориса любила? — сверкая глазами, спросила Лука.

Старушка внимательно посмотрела на нее поверх очков.

— История старая, иллюминация. Тебе зачем?

Лука отвела глаза и увидела Вольдемара. Кот, сидя на пороге кухни, увлеченно вылизывал заднюю ногу с растопыренными пальцами. Но едва почувствовал взгляд, это интереснейшее занятие прекратил. Муркнул и, подойдя, вспрыгнул к хозяйке на колени, боднув ее в плечо ушастой головой, будто говоря: ‘Ну чего же ты? Признавайся!’

— Яр мне нравится, — вздохнув, призналась Лука. — Знаете, как нравится, не чтобы в койку с ним завалиться, а чтобы узнать поближе. Только он молчаливый… нет, не так! Есть вещи, о которых, мне кажется, его нельзя спрашивать. Но, — она вскинула умоляющий взгляд на Анфису Павловну, — знать-то хочется!

— Конечно, хочется, — хмыкнула та. — Я тебе расскажу, что знаю, а об остальном ты все-таки найди возможность с ним поговорить. Яр ведь все в себе, в себе. А это тяжело. Марина такая же была. Слышала песню ‘Та, что идет по жизни, смеясь’? Вот это про нее. Для других — солнце ясное: приветит, обогреет, поможет. О том, что в своей жизни происходит, о болячках ли, о тоске-грусти — ни слова. Борис, едва увидел в нее, влюбился без памяти. Она мне жаловалась тогда, мол, ведьмак какой-то сумасшедший попался — преследует ее, цветами заваливает, по телефону звонит и молчит в трубку, а она точно знает, что это он! Ну, коли точно знала, значит, заметила все-таки? — лукаво улыбнулась рассказчица. — Пару лет их роман длился. Гаранин старался все время быть рядом, решал все проблемы — у нее мама болела тяжело в старости, и умирала нелегко. Он и больницу организовал, и лекарства заграничные… В общем, как-то она пришла ко мне и говорит: ‘Анфиса Павловна, я замуж выхожу за Бориса. Он — тот человек, что мне нужен! Я за ним, как за каменной стеной!’ ‘А ты любишь ли его?’ — спрашиваю. Молчит, в глаза не смотрит. Потом уронила: ‘Я ему нужна…’

— Так она его не любила? — изумилась Лука.

Как-то не сочетались у нее представления о матери Яра и ‘нелюбовь’.

Анфиса Павловна пожала плечами.

— Недаром говорят: ‘Стерпится — слюбится!’ Поначалу-то все у них хорошо было. Борис дикую охоту оставил, устроился в Службу безопасности и начал карьеру делать. Зубами конкурентов рвал — все заработанное в дом, в дом. Для любимой жены и сына. Квартиру они купили, загородную виллу отгрохали… Марина к тому времени учиться у меня закончила, однако старуху не забывала! В гости заглядывала, иногда одна, но чаще с сыном, которого девать некуда было: Борис все время на работе, и его, и ее родителей уже не было на свете. И, знаешь, иллюминация, она будто таять начала. Вот как свеча сгорает, а огарок все прозрачнее и прозрачнее становится. Улыбается, а глаза не радостные. Я даже испугалась, что она больна, как и мать ее… Наследственность, понимаешь, страшное дело! Стала спрашивать, что происходит, но она ж как Яр — молчальница. Упорно молчала, да я упорно ответа добивалась. Добилась только одной фразы: ‘Душно мне, Анфиса Павловна, за каменной-то стеной’.