Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович

Зато дворня засуетилась вовсю. Факелы сменились зеркальными фонарями; стало очень светло. Из рыдвана бережно извлекли Оллу. Сбросив капюшон, хозяин нагнулся, всмотрелся и приказал:

– В лекарню!

Балахон распахнулся, и я увидел: он отнюдь не костляв, как показалось в первый момент; напротив – плотен, широкоплеч, грузен. Обветренное загорелое лицо лучится морщинами, которые, однако, не старят его, а делают светлее, улыбчивее. Бесцветные глаза щурятся под густыми седыми бровями; он сутулится, но все равно кажется крепким, как налитой гриб-боровик. Разве что кисти рук, обтянутые сухой кожей цвета старого пергамента, усеянные старческими темными пятнами, неопровержимо свидетельствовали: Арбих дан-Лалла давно – ох как давно! – немолод.

Странно – лицо его показалось очень знакомым; руку бы дал на отсечение, что мне уже доводилось видеть этого человека… то есть, конечно же, не его, а кого-то, очень на него похожего.

Но кого?

Припомнить не удалось – усталость навалилась на плечи свинцовым плащом.

Сквозь слипающиеся веки я увидел: крепкие ребята в ливреях уносят Оллу вверх по узкой лесенке, старик поспешает за ними.

А меня… меня уже вели куда-то, раздевали, погружали в горячую, пахнущую хвоей ванну, растирали шершавой мочалкой, поливали ледяной водой, и снова окунали в кипяток, и опять растирали – на сей раз досуха; на меня натягивали чистое исподнее, меня поили чем-то зеленым и терпким, – все это слаженно, ловко, умело, без лишней спешки, с негромкими, добродушными прибаутками.

И мне было хорошо.

А потом я – чистый, сухой, разомлевший – оказался в каминном зале.

Уютно потрескивали уголья, ласковым теплом тянуло от очага, на столе дымилось жаркое; отлично прожаренное мясо таяло во рту, каша была нежна, рассыпчата, и очень хотелось спать, и нельзя было засыпать, не узнав, как там Олла, что с ней…

…но, похоже, я все же задремал.

Потому что, открыв глаза, увидел хозяина.

Он переоделся. Вместо давешнего балахона – изрядно поистертая, явно любимая бархатная куртка, застегнутая на крупные медные пуговицы, мягкий отложной воротник чуть распахнулся, обнажая дряблую шею с крупным кадыком. На лице – кого же все-таки старик мне напоминает? – успокаивающая улыбка.

– Спит, – сказал он, зябко потирая руки. – Скажу откровенно, случай не из самых легких. Но в моей практике встречались и посложнее. – Он налил в рюмку той самой – зеленой, резко пахнущей настойки и выпил. – Думаю, все будет в порядке. А вы что ж тут, молодой человек? Комната ждет вас…

Умолк, ожидая ответа.

Улыбнулся.

– На меня не смотрите; я если к рассвету засну – уже хорошо. Бессонница. Возраст, знаете ли…

– Какие ваши годы, сеньор дан-Лалла, – совершенно искренне сказал я.

Арбих оживился.

– А вот скажите-ка, дорогой Ирруах, какие, по-вашему, мои годы? – И склонил голову в ожидании.

Вопрос был задан с явным подвохом. А мы вот возьмем – и не попадемся. Не так уж трудно посчитать: если средний возраст здесь лет тридцать пять—сорок, а кому свезло разменять седьмой десяток, по местным меркам глубокий старик, то…

– Ну… лет шестьдесят пять? – протянул я.

– А вот и не угадали! – Он довольно захмыкал и протянул мне рюмочку. – Давайте вместе, за знакомство. И тогда скажу!

Мы подняли рюмки и одновременно выпили.

– А теперь – закусите… закусите! Эту настоечку без закуски вредно. Закусите же!

Арбих с видимым удовольствием зажевал настойку ветчинкой.

– Так вот, – прожевав, сказал он с гордостью. – Мне, дорогой мой Ирруах, уже семьдесят восемь! Так-то!

И опять довольно захихикал, видя на моем лице изумление.

– Не верите? Спросите завтра Вийми, мою экономку. А ей, – он склонился к моему уху, – на четверть века меньше! Вот как! Но это – тсс! Под большим секретом!.. – И он, выпучив бесцветные глаза, прижал указательный палец к оттопыренным губам. – Ну так что, идете спать? Нет? Тогда, может быть, повечерничаете со стариком?

– С великим удовольствием, сеньор дан-Лалла! Почту за честь!

Я привстал и церемонно наклонил голову.

– А раз так, молодой человек, проследуем в библиотеку!

Идти оказалось далековато – коридор, лесенка, опять коридор, опять лесенка, уже не обычная, а винтовая: святая святых хозяин, как выяснилось, оборудовал в мансарде, подальше от шума и беготни.

– Прошу! – Распахнув дверь, хозяин галантно пропускает меня вперед.

Прямо напротив двери – пузатая медная печка с рдеющими за витой решеткой углями, немалое удобство по нынешней непогоде…

– Суставы, – со вздохом поясняет Арбих. – Дом старый, а это все ж таки чердак. Топим все лето, чтобы прогрелись стены, не то зимой сюда и не зайти.

…Вдоль стен – тяжелые шкафы, плотно набитые книгами, самыми настоящими, похожими на старинные земные; их очень много, такое количество книг приличествует, скорее, магистру Борсонны или имперскому теологу, но отнюдь не провинциальному сеньору. Под шкафами – глубокие кресла, прикрытые серыми холстяными чехлами. На одном из них – что-то треснувшее, многострунное с алым бантом на грифе. На полу – дорогой, но потускневший от времени ковер. Небольшой круглый столик заботливо, со вкусом накрыт с расчетом на долгую ночную беседу: крохотные, потрясающе пахнущие тарталетки с сыром, с ветчиной, какие-то соленья в маленьких кюветках, графинчики с разноцветными настойками и наливками.

В общем, ничего из ряда вон выходящего.

Даже обилие книг удивляет не слишком; среди имперской знати модно собирать библиотеки, особенно в кожаных, богато вызолоченных переплетах; за настоящий раритет могут не пожалеть и стоимости боевого коня, хотя в саму книгу счастливый обладатель скорее всего так никогда и не заглянет.

Зато картины на стенах…

Я обомлел.

Снежные пейзажи, лоси у заметенного снегом стога, печальная елочка в снежной шапке на заснеженной поляне, три сосны, глядящие со снежного обрыва в стылую зимнюю тьму.

Снег, снег, снег…

Были, правда, и здешние виды: искривленные кадангийские чикарры, уродцами-карликами цепляющиеся за каменистые горные склоны, вызывающе нарядные домики в черных тон-далайских горах, желто-розовые развалины дворцов Поречья, залитые ослепительным солнцем, на серых скалах, нависших над неоглядным речным разливом, режущим глаза аляповатой синью.

И вдруг – типичный ррахвийский горный пейзаж, крутые склоны, сложенные из растрескавшихся буро-зеленых глыб, сосновое мелколесье, а на поляне… маленькие, совсем земные бурые мишки, затеявшие веселую возню под присмотром матери.

И опять: витязь потрясает копьем перед гигантской седобородой головой, тяжко приоткрывающей мутные, полные страдания очи… два всадника, в яростной сшибке пронзающие друг друга… и крохотная, наполовину занесенная снегом церквушка, увенчанная серебристым в сиянии луны осьмиконечным крестом…

И еще…

– Вы – из Института? За мной? – услышал я.

И ответил мгновенно, раньше, чем подумал:

– Нет!

Оказывается, я уже не стою на пороге, а сижу в кресле, хозяин же, устроившись напротив, разглядывает меня в упор – устало и понимающе.

А потом до меня доходит: мы говорим по-русски.

Узнай об этом Маэстро – вобьет мне в задницу бильярдный кий по самое окончание, причем абсолютно по делу.

– Да вы успокойтесь, – щурится Арбих. – Мы тут одни.

…Теперь я знаю, где видел его раньше.

В Галерее Героев, восьмое полотно справа.

Вот только нет на том портрете ни блеклой мути в бесцветных старческих глазах, ни седин, ни морщин, а есть золотой обруч с крупным рубином на буйных кудрях, есть плащ алого атласа, наборные рукояти мечей над крутыми плечами, и за правым ухом – белое перо, символ любви страстной…

Сижу.

Молчу.

Притворяюсь идиотом – надо сказать, без особого труда.

Впрочем, Арбиху дан-Лалла, похоже, нет дела до моих реакций. Ему очень нужно выговориться, и он говорит, мало интересуясь, слушаю ли я.

– Один, абсолютно один, – доходит до меня наконец. – Ни денег, ни оружия, ни языка. Но мне повезло…