Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

И вообще-то Настика большую часть дня проводила на этом крыльце, «капитанском мостике нашего дома», как выражался ее Митруца, до женитьбы четыре года служивший матросом Черноморского флота. Шестнадцати лет, по своей детской наивности, а ей-то казалось, по великой любви, выскочила она замуж за своего старшину первой статьи, нынешнего знатного табаковода Митруцу Харигу. Все у нее тогда горело в руках. Быстро управившись по хозяйству, любила она отсюда, со своей наблюдательной вышки, часами смотреть на прохожих. Сколько светлого удивления и черной зависти читала Настика на лицах людей! Кто бы мимо ни шел — старый или молодой, веселый или печальный, из чужих мест или ближний сосед, — всякий перед ее домом застывал в изумлении:

— Мэй, мэй, откуда этот домик-пряник, на удивление миру?

А иные из прохожих настолько ей примелькались, что стали почти родными людьми. Частенько хаживал мимо дома Георге, по прозвищу Лягушатник. Да и как иначе его назовешь, если, едва сошел на озере лед, он уже не знает покоя? Настика ложится, Настика встает, а он все идет, вниз или на гору, с двумя парами верш, с кисетом у пояса. А на озере этом, как известно, одни лягушки и водятся. Соседи при виде его разводили руками:

— И когда он только, чертяка, детей успевает клепать?

А уж он их девять душ завел, что, впрочем, не мешало ему оставаться человеком кротким и богобоязненным. Он даже здоровался не так, как все, по-библейски: «Да наставит нас бог, — говорил, — на добрые дела!»

Еще чаще проходил мимо ее дома Серафим Калестру — заядлый безбожник, всегда чуточку навеселе. Больше всего на свете дорожил он своими на редкость худыми волами, так их берег, что никогда сам в повозку не садился, а брел себе рядышком, качаемый всеми ветрами.

— Дедушка, ну отчего же ты не сядешь в повозку? — жалела его Настика, а он отвечал на это присказкой:

— Эге-ге-ге, милая ты моя… У меня две ноги, и то иногда спотыкаюсь. Каково же приходится бедной этой животине с четырьмя?

Но однажды, возвращаясь хмельной с базара, он сел-таки в подводу, а дома уже застывшего вынули его из повозки, обмыли да и на стол положили.

…Легкие «Жигули» секретаря сельсовета, прошелестев своими литыми шинами и прогудев, остановились возле дома Настики. Из него, как горох из лопнувшего стручка, высыпало семейство Иляны, ее бывшей соседки: сама Иляна — в одной руке кувшин, в другой ревущий младенец, следом еще трое девочек в белых панамках, а там и мальчик постарше, тут же отошедший в сторону, независимо заложив руки в карманы.

— Фа, соседушка, родная моя, возвращаю тебе этот кувшин с благодарностью и навеки прощаюсь с тобой, потому как уезжаю на поезде в дальние страны.

С этой самой соседкой слева, с Иляной, в отличие от соседки справа, Хрисуцы Пырцану, Настика, что называется, жила душа в душу, вплоть до самого черного дня трясения земли в марте этого года. В одиннадцатом часу вечера, когда многие уже в селе спали, заколебалась земля и подряд шесть домов ниже двора Настики Хариги рассыпались прахом. Потом специальная комиссия, которая сюда прибыла, нашла старый оползень, давший о себе знать во время несчастья. Еще, слава богу, не было жертв, потому как роковой толчок последовал минут через десять после первого, не особенно страшного. Люди успели проснуться и выбежать из домов. Выбежали и Настика с Митруцей, своими глазами видели они, как дом соседки вздыбился, а потом рассыпался карточной колодой. А когда пыль рассеялась, увидели они Иляну в обнимку с детьми подле плетня. На дворе было холодно, хотя снег уже стаял. Эту страшную ночь они провели в доме Настики. А уже на следующее утро пострадавшим была оказана помощь. Ну, а Иляну, как многодетную мать и, стало быть, самого уважаемого человека в селе, сам секретарь сельсовета отвел в свой личный кабинет с цветным телевизором. И конечно, трехразовое бесплатное питание она по сей день получает на себя и детей в школьной интернатской столовой.

— Проститься с тобой заехала. Уезжаю, родная Настика, к мужу на лесосплав под Архангельск!

— Тебе же новый дом осенью обещают?

— Не стану я ждать. Муж зовет в каждом письме.

— И детишки с тобой?

— Хочу тебя попросить, знаешь, как с малыми детьми в дальней дороге, а горшка ночного ни за какие деньги не купишь в нашем сельмаге…

Пока они рылись среди старого хлама в сарае и наконец подыскали почти новый эмалированный чайник с герметичной крышкой, произошел скандал в многодетном семействе Иляны. Старший мальчик взобрался на грушу дюшес и ну трясти перезрелые плоды на землю.

— Пусть у тебя лучше руки отсохнут, чем ты научишься брать без спросу чужое добро! А ну марш в машину, там с тобой поговорим по-другому…

Старшенький, красный как рак, спускается с дерева. Младший впился всеми имеющимися в наличии зубами в душистую грушу и сосет ее, как материнскую грудь. Ну а девочки, как существа более разумные и рассудительные, принялись собирать в аккуратные кучки разбросанные как попало плоды.

— Прости, родная Настика, моих несмышленышей… Уж и задам я им, стервятникам, надолго запомнят свою бандитскую выходку, — говорит Иляна, ласково подталкивая детей к гудящей у ворот машине.

И еще долго вслед им махала рукой Настика со своего капитанского мостика — крыльца, давненько не крашенного, дождями и ветрами обшарпанного. И, вытряхнув из фартука подобранные второпях груши, которые она не успела донести до машины, Настика устало опустилась на ступени дома и, положив голову на полные загорелые руки, стала неспешно разматывать запутанный клубок своих житейских невзгод.

Отсюда, с крыльца этого высокого — со своей наблюдательной вышки, впервые увидела она Тудосе. Через два года после замужества случилось это несчастье. Был он годом ее моложе, чернявый, верткий как черт и ужасно нахальный. Сразу же все ее самодовольство прахом развеял. Будь он трижды неладен! И дня у нее спокойного не выдалось с той поры, кусок, бывало, в горло не шел.

Не для него ли она самые яркие рушники развешивала перед домом? А когда в разгар бабьего лета зацветали желтые и красные георгины, густо посаженные ею возле крыльца, не она ли подпирала их головки, чтобы видны они были с дороги, отчего у Митруцы Хариги терпение лопнуло:

— Будь я проклят, если мотыгой не повычищу все это к чертовой матери! Не видишь, что ли, от сырости крыльцо загнивает!..

А еще через год, считай что случайно, повстречались они с Тудосе на винограднике ночью… от судьбы, как говорится, и на коне не ускачешь! А еще через месяц подкараулил ее бледный, как из гроба, Тудосе в сельмаге и при всех упал перед ней на колени:

— Решайся, Настика, бежим из села! А я тебе в Архангельской области на лесоповале такой дом отгрохаю — и во сне не приснится!

Нет, не сбежала она с Тудосе на лесоповал под Архангельск, а в тот же вечер посетила бабку-повитуху на выселках. А Митруце в тот же день доложили добрые люди о встрече в сельмаге… Нет, не бросил он ее, зато по каждому поводу и без повода колол глаза этим Тудосе. Ох, сколько она тогда натерпелась, одному богу известно, и сколько раз отец с матерью наставляли ее: муж побьет, он же и пожалеет потом, а ты все стерпи и не смей семью разрушать!

От утешений этих сердце щемило, и было ей жаль заедать свою молодость, но, с другой стороны, достаток, как красивый цветок, тоже не бросишь, и она очень скоро вернулась к Митруце, оказалось, что мир для нее кончался за воротами этого дома. И вновь мимо ее ворот проходили люди, утром и вечером, вверх и вниз, любовались белыми занавесками на окнах, сияющими под солнцем горшками на добротном хозяйском плетне и говорили друг другу:

— Смотри-ка ты, какая удачная пара!..

И конечно, с хозяйкой здоровались:

— Как поживаешь, Настика? Доброе утро…

А она степенно и ласково отвечала:

— Спасибо на добром слове. Все хорошо, вот по хозяйству кручусь…

И на душе у нее становилось светлей от такого немудреного разговора, ведь, ясное дело, всякий ее уважает. А вот останься она без мужа, что сказали бы люди?

Ну а Тудосе? Едва успел в армии отслужить, как взял за себя дочь главного механика Кэтэрэу. Посадит, бывало, в бричку свою мордатую бабу и мчит ее во весь дух на прополку. Она еще вырядится в шелковую косынку с монистами, а у самой в доме противно кружку воды испить. И снова камень ложился на сердце Настики, и вздыхала она украдкой, но, по правде сказать, и грустить-то ей особенно было некогда… Ведь была она молода и дела все время уводили ее от дум и от вздохов: то в дом, то в поле, и так от темна до темна. А по праздникам и воскресеньям — гости. А то вдруг соседка зайдет или девчата молодые забегут и попросят:

— Леля Настика, а подари ты нам саженец от цветка кавалера, — так в нашем селе жасмин величают невесты.

Теперь, эх… Теперь у этих невест заневестились дочери, и Настику они уже запросто кумой называют, а как время прошло, небось не заметили сами… И печи у них, поди, потрескались, пощербились, повыгорали от жаркого пламени, и пороги поистерлись от ног входивших и выходивших за все эти годы людей. Ну, а если они о ней и судачили втихомолку, и перемывали косточки, жалеючи свою дорогую подругу, что из того? На то они и женщины: пожалуешься на жизнь, малость позлословишь-посплетничаешь, потом и пожалеешь друг дружку, иначе кто тебя пожалеет?