Ложная слепота (сборник) - Питер Уоттс

Да ему и не нужно было. Наши солдаты гибли без всякого вражеского огня.

Мы работали, несмотря ни на что, невзирая на приступы, галлюцинации и, временами, на судороги. Мы пытались присматривать друг за другом, пока магнитные щупальца хватали за внутреннее ухо и доводили до морской болезни. Порой нас рвало в шлемы; тогда мы, бледные, просто висели, втягивая кислый воздух сквозь стиснутые зубы, пока воздухоочиститель убирал с лица комочки пищи и слизь, и молча благодарили небеса за маленький дар антистатических, самоочищающихся смотровых стекол.

Вскоре стало очевидно, что мне уготовили роль не только пушечного мяса. Да, я не владел языковыми способностями Банды и не знал биологию, как Шпиндель, но был лишней парой рук там, где каждый мог выпасть из строя в любой момент. Чем больше народу Сарасти отправлял на «Роршах», тем выше становились шансы, что хотя бы один из нас в ответственный момент сможет остаться на плаву Но даже так мы все находились в ужасном состоянии, а работа шла из рук вон плохо. Мы безрассудно рисковали в каждой вылазке, но все равно шли туда, иначе могли собирать вещички и мотать домой.

Работа двигалась бесконечно малыми шагами: наши старания напоминали ковыляние охромевшего на обе ноги человека. Банда не могла обнаружить в шуме никаких признаков знаковой системы или речи, поддающейся расшифровке, но общее развитие объекта бросалось в глаза без всяких теорий. Временами «Роршах» членился, выдавливал поперек тоннелей перегородки, похожие на хрящевые кольца человеческой трахеи. Некоторые из них на протяжении часов лениво текли расплавленным воском и превращались сначала в сужающиеся диафрагмы, а потом и вовсе в плотные мембраны. Мы словно наблюдали прирост объекта отдельными сегментами. В основном, конечно, «Роршах» увеличивался за счет кончиков шипов. Мы проникли внутрь за сотни метров от ближайшей зоны активных изменений, но, очевидно, отголоски докатывались и сюда.

Если это было частью нормального процесса роста, то мы видели лишь слабое эхо того, что творилось в сердце апикальных зон. Наблюдать за ними напрямую, изнутри мы не могли: уже в ста метрах от шпиля в тоннеле становилось слишком опасно даже для самоубийц. Но за пять оборотов «Роршах» вырос еще на восемь процентов, механически и бездумно, как кристалл.

В ходе вылазок я пытался делать свою работу: собирал и склеивал, вымучивал данные, которые никогда не смогу понять. В меру своих возможностей наблюдал за системами вокруг, учитывал каждую причуду и особенность. Одна часть моего рассудка выдавала конспекты и обобщения, другая, невежественная, просто в недоумении глазела по сторонам. Ни та ни другая не понимала, откуда к ним приходит озарение.

Но было трудно. Сарасти не позволял мне покинуть систему. Каждое наблюдение оказывалось загрязнено моим собственным губительным присутствием. Я старался как мог, не вносил предложений, способных влиять на принятие критических решений, во время вылазок делал, что приказано, и ни граном больше; старался походить на одного из пехотинцев Бейтс – простое орудие, лишенное инициативы и влияния на психодинамику группы. Думаю, по большей части, мне это удавалось.

Мои непонимания копились и, неотправленные, по графику ложились в пакет передачи (из-за обилия помех «Тезей» не мог транслировать сигнал на Землю).

* * *

Шпиндель был прав: призраки последовали за нами. Мы уже на корабле начали слышать шепчущие голоса, не принадлежавшие Сарасти. Порой даже ярко освещенный кольцевой мирок вертушки плыл и колыхался, стоило взглянуть на него краем глаза – я не раз замечал костлявые, безголовые и многорукие миражи среди балок. Они казались вполне реальными, если смотреть на них искоса, исподволь, но стоило сосредоточиться – и существа превращались в тени, в черные прозрачные пятна на фоне металла. Такие хрупкие, что их можно было просверлить насквозь одним взглядом.

Шпиндель сыпал диагнозами как градом. Правда, в основном, всем ставил разные синдромы и помешательства. За просвещением я обратился к КонСенсусу и обнаружил целое иное «я», захороненное под лимбической системой, задним мозгом и мозжечком. Оно обитало в стволе мозга, оказалось старше самого подтипа позвоночных и было самодостаточным: слышало, видело и щупало независимо от всех прочих частей, наслоившихся последышей эволюции. Это «я» стремилось только к собственному выживанию, ничего не планировало, не анализировало абстракций, а тратило усилия лишь на минимальную обработку сенсорной информации. Но оно действовало быстро, не отвлекалось и реагировало на угрозы быстрее, чем его умные соседи успевали их осознать.

И даже когда оно не срабатывало – упрямый, несговорчивый неокортекс отказывался спустить его с поводка, – то все равно пыталось передать увиденное, и тогда неведомое чутье подсказывало Исааку Шпинделю, куда протянуть руку. У него в голове обитала своего рода усеченная версия Банды. Как и у всех нас.

Я шагнул дальше и нашел в мозговой плоти самого Господа, источник помех, погружавший Бейтс в экстаз, а Мишель – в судорожный припадок. Проследил синдром Грея до его истоков в височной доле. Слушал голоса, что шепчут на ухо шизофреникам. Находил очаговые инсульты, принуждавшие людей отвергать собственные конечности, и представлял, как их заменяли магнитные поля в тот раз, когда Головолом пытался саморасчлениться. В полузабытой чумной могиле историй болезни из XX века, под шапкой «синдром Котара» я нашел Аманду Бейтс и ей подобных, чьи мозги вывихнулись в отрицании самих себя. «У меня было сердце, – безвольно шептал из архива один пациент. – Теперь на его месте бьется что-то неживое». Другой требовал похоронить себя, так как его труп смердел.

И дальше – целый каталог хорошо темперированных расстройств, которыми «Роршах» нас еще не наградил. Сомнамбулизм. Агнозии. Одностороннее игнорирование. КонСенсус демонстрировал цирк уродов, при виде которого любой рассудок повредился бы от одного сознания своей хрупкости: женщина, умирающая от жажды рядом с водой не потому, что не может увидеть кран, а потому, что не может его узнать; человек, для которого левая сторона Вселенной не существует, который не может ни воспринять, ни представить левую сторону своего тела, комнаты, строки в книге – для него само понятие «левизны» стало буквально немыслимым.

Временами мы можем представлять себе предметы и все же не видеть их, хотя они находятся прямо перед нами. Небоскребы возникают ниоткуда, наш собеседник меняет обличье, стоит отвлечься на секунду. А мы не замечаем! И это не волшебство, даже не обман зрения в полном смысле слова. Это явление называют перцептивной слепотой, и о нем известно уже более ста лет: склонность взгляда не останавливаться на том, что эволюционный опыт считает невероятным.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});