Американка - Моника Фагерхольм

Рита сорвалась с места. Схватила пальто и выскочила из дома, Сольвейг следом. Но Сольвейг за ней не поспевала: накануне вечером она ушибла ногу в Хэстхагене (на танцплощадке), и ей было трудно бежать.

И честно говоря, Сольвейг не сразу поняла, почему Рита так заспешила. Охотничий сезон еще не закончился, так что в том, что из леса доносились выстрелы, ничего необычного не было. С другой стороны, Сольвейг знала, что пистолетный выстрел звучит иначе, чем ружейный. И этот хлопок прозвучал не совсем так, как обычно. Словно в руках у великана лопнул огромный бумажный пакет, наполненный воздухом. Будто треснуло «что-то наполненное пустотой», как не раз говорила Дорис Флинкенберг о своей голове. Хлопок. И больше ее нет.

Но Рита точно знала, как и куда она должна идти, что надо торопиться и что, возможно, уже поздно. Было уже поздно. Когда она прибежала к озеру Буле, Дорис лежала ничком на скале Лоре, голова расколота, клочья волос свешивались над тихой темной водой, которая замерзнет и превратится в лед уже через несколько дней.

Рита бросилась вперед и принялась трясти Дорис — так, по крайней мере, казалось со стороны.

Сольвейг все кричала и кричала. Когда она добежала до места, Рита стояла на коленях перед мертвым телом Дорис и трясла его, причитала, всхлипывала и скулила. На короткий абсурдный миг Сольвейг показалось, что Рита напала на уже мертвую Дорис с кулаками.

— Пре-кра-ти! — крикнула Сольвейг, Рита, вся перепачканная кровью, повернулась к ней — выражение ее лица Сольвейг никогда не забудет — и заорала:

— Помоги же! Не стой столбом и не пялься впустую!

Тогда Сольвейг поняла, что Рита пыталась поднять мертвую Дорис, лежавшую на скале, и оттащить ее.

— Рита! Прекрати! Она же мертвая!

Но Рита в тот момент ничего не слышала.

— Помоги же, говорю! Вдвоем мы справимся!

— Рита, пойдем! Дорис уже мертва. Надо бежать за помощью. Она мертва…

Сольвейг попыталась оторвать Риту от Дорис, но Рита не желала выпускать ее, в конце концов они обе перепачкались; повсюду тяжелым грузом лежал запах жареного кофе. Так пахнет кровь, хотя на этот запах тогда не обратили внимания, но он еще долго сохранялся в носу.

Перенесите Дорис над темной водой.

Но ничего не вышло. Не хватило сил. Не смогли. Ничего не смогли.

Вдруг, наверное, прошло какое-то время, но они этого не заметили, они уже были не одни у озера. Вдруг у озера оказались мама кузин, врачи «скорой помощи» и полицейские. И Бенку — такой пьяный, что едва держался на ногах. Бенку бродил вокруг того места, где случилось несчастье, кашлял, сопел и то и дело валился на землю, прямо под ноги полицейских, врачей и просто зевак, которых, слава богу, было не так много, ведь стояла уже поздняя осень, темная, почти зима.

— Бенку! Да иди же ты домой! — крикнула мама кузин. Она была на грани истерики, словно самое главное для нее — это чтобы Бенку пошел домой, а не околачивался там и позорил себя.

Рита так и сидела, сгорбившись, чуть в сторонке и плакала. Сольвейг попыталась обнять ее, все же их было двое, вопреки всему. Но Рита вырвалась из рук сестры.

И все это, все-все и еще многое потом — в то время, как Дорис Флинкенберг несли на носилках. Повалил снег. Большие тяжелые снежинки укрыли все снегом; пусть он и растаял к утру, когда снова пошел дождь.

И все же. Ничто не могло изменить того факта, что Дорис Флинкенберг выстрелила в себя на скале Лоре у озера Буле и что ей на момент самоубийства было всего шестнадцать лет.

В тот день, когда умерла Дорис, Сандра гостила на Аланде. Был страшный шторм. Она смотрела на море, стоя у окна на веранде большого дома, где в остальное время слонялась из угла в угол в тяжелом махровом халате, вязаных носках и шерстяном шарфе, обмотанном вокруг шеи. У нее была свинка, последняя детская болезнь. Но… это беспокойство, когда Дорис Флинкенберг нет рядом… даже с температурой тридцать девять градусов Сандре было трудно улежать в постели, как следовало бы и как считали «тетя» и домашний доктор. И особенно в тот самый момент, когда погибла Дорис. Memento mori, у штормового моря, когда волны накрывают с головой.

Но это она узнала лишь позже, когда, размышляя о том, что произошло, отсчитала время назад. В тот самый миг, когда Дорис выстрелила в себя, она, Сандра, Сестра Ночь, Сестра День, стояла у окна на Аланде и напевала песенку Эдди. С чувством. От всей души.

Посмотри, мама, что они сделали с моей песней. Они ее испортили.

Словно эта украденная неслышная мелодия могла кого-то спасти.

Когда Сандре сообщили, что Дорис умерла, прошел уже день. Был шторм. Воскресенье после субботы, и Сандра у окна позволяет открытому морю накатывать на себя. Не по-настоящему, конечно, дурында, но в фантазии. Стекло отделяло ее от реальности. Каквсегдакаквсегдакаквсегда. Море было серое, кипящее, а волны — в несколько метров вышиной. С дом. В тот самый момент, когда море вставало словно стена и, казалось, вот-вот обрушится и утопит тебя или засосет в ужасный темный поток, оно вдруг немного отступало, так что волна, ударяя о скалу под окном, лишь брызгала пеной в стекло. Пикантно. Подобная картина природы — словно бы иносказание: интересно. Сандра вновь отметила, что не находит в себе тех чувств, которые должны быть присущи истинному аландцу, — всего того, о чем талдычили ее родственнички, которых она не понимала, здесь в доме и по всему острову. «Тетя» стояла у нее за спиной, она хотела было обнять Сандру, казалось, она постоянно была готова заключить ее в объятия. И прошептать: Что? Кровь не водица? Хотя это было не так. Сандра сделала шаг в сторону.

Где-то в другой комнате этого большого дома зазвонил телефон. «Тетин» голос донесся сначала словно издалека, а потом, в следующий миг, прозвучал уже за спиной. «Сандра. Это тебя. Какая-то Никто Херман. Что за имечко такое?» Ну что ей прикажете на это отвечать? Она уже сама ответила, «тетя», своим тоном. Никакое это на самом деле не имя.

Но когда Сандра обернулась и посмотрела на «тетю», то увидела, что та явно встревожена. И тогда Сандра поняла, что у нее болят железки, что она вообще больна и у нее нет сил даже изобразить возмущение. А кроме того, в следующее мгновение все переменилось, и то, что некогда было важно, вдруг потеряло всякое значение. Позвонила Никто Херман. И все рассказала, голос ее, еще до того, как она приступила к рассказу, показался каким-то слишком тонким и незнакомым.

Сандра хотела немедленно ехать домой, но доктор с Аланда строго-настрого ей это запретил. У нее опухли железы, и у нее жар, она просто не выдержит ни перелета, ни плавания на корабле, заявил он, и она не стала спорить. И настаивать. Она ничего не сказала, вообще ничего не говорила. Кроме да и нет, в ответ на обычные вопросы, вопросы, на которые надо было отвечать. Как робот. Открой рот и прими лекарство. Перевернись на живот, чтобы мы измерили температуру. Сменить тебе пижаму? На новую и свежую? А то ты вся мокрая. Присядь-ка, вытяни руки, вот мы сейчас рубашку наденем. Вот так. Так попрохладнее, а? Положи голову на подушку. Теперь будем отдыхать. И тогда скоро мы поправимся. А сейчас мы поспим.

Отдыхай. Сандра была словно робот. Внутренним зрением она четко видела: девочка в сапогах-луноходах на заснеженном поле в альпах, посреди такого красивого пейзажа, что мог бы стать картинкой для мозаики в несколько тысяч фрагментов.

Но теперь в этих фантазиях не было никакого успокоения, ничего, что могло бы ее задержать.

Поэтому, собственно, и не было никаких фантазий или вообще мыслей; лишь головокружение и отдельные фразы и слова, которые висели в воздухе или всплывали у нее в памяти, будто рекламные вывески на высотном доме, где ночью не светилось ни одно окно.

Она была куклой, и снова у нее была заячья губа. Не замкнутая девочка с материка, как про нее говорили здесь на Аланде, когда она приезжала навестить «тетю» и родственников. Вот пожила бы здесь, стала бы снова нормальным человеком. Эта особая нотка в голосе. Тогда ей было на это наплевать, ведь еще была жива Дорис Флинкенберг. Но теперь, когда она лежала в постели словно куль и плакала (хоть слез ее и не было видно, почти совсем), она сознавала: ей на это плевать, даже больше, чем прежде, теперь, когда Дорис больше… нет в живых.

Она была похожа на человечка «мишлен», в тех дутых сапогах-луноходах, таких дорогущих и таких неуклюжих, что она вечно в них спотыкалась и падала, словно пьяный Бенгт. В этих сапогах, как с картинки, в которых и шагу нельзя было ступить нормально, она теряла чувство земли, или как это там называется. Потому что это была планета без Дорис. Она с таким же успехом могла быть луной.

Голоса вокруг нее.

— Бедняжка. Ее лучшая подруга…