Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

автором снята.

В эпилоге рассказа (четвертая главка) действие происходит спустя год. Она могла бы начинаться по-тургеневски – словами о том, что автор опять по службе посетил ту же деревню. Однако Писемский и тут вкладывает рассказ о дальнейшей судьбе Марфы и Парменыча в уста мужичка, да еще и пьяного.

Трехступенчатое опосредование повествования создает почти драматический эффект народного многоголосия. Фигура потенциально сентиментального рассказчика – носителя литературной нормы – отходит на периферию, его точка зрения, в отличие от «Записок охотника» Тургенева, перестает определять оценку персонажей, сознание, мысли и чувства которых для него совершенно непрозрачны. Гораздо более компетентным в деле «познания» народа в «Лешем» оказывается близкий к крестьянам Иван Семеныч, выступающий посредником между дворянской культурой (в лице рассказчика-следователя), миром простонародья и читателем. При этом точка зрения исправника, конечно же, не совпадает ни с позицией первичного рассказчика, ни с позицией автора401.

Именно поэтому Писемский мог бы парировать упреки Анненкова указанием на то, что проекция судьбы Марфы на сюжет «Полтавы» принадлежит сознанию Ивана Семеновича – хотя и дворянина402, но близкого к народу (что постоянно подчеркивается) и не искушенного высокой культурой. Наличие аналогии с «Полтавой» в сознании исправника, впрочем, не исключает ее присутствия в литературном сознании Писемского. Более того, такое предположение позволяет пойти еще дальше в интерпретации рассказа.

Проекция коллизии «Лешего» на поэму Пушкина возникает не только при описании страсти Марфы к пожилому мужчине. Сходны некоторые черты в судьбе обеих героинь. Состояние безумной Марии может быть сопоставлено с кликушеством Марфы, ее изоляцией от людей: «Такая дикая теперь девка стала, слова с народом не промолвит», – говорит о ней народ403. Обе несчастные описаны в финале как грешницы: «Желание теперь ее – ходить по монастырям – я ей не поперечу: грехи ее большие»404. Ср. у Пушкина:

                 Лишь порою

Слепой украинский певец,

Когда в селе перед народом

Он песни гетмана бренчит,

О грешной деве мимоходом

Казачкам юным говорит405.

Соположение двух грешниц в сознании Ивана Семеныча – прямолинейное, в сознании Писемского – гораздо более сложное. Во-первых, оно наверняка подкреплялось в его памяти известным ответом Пушкина критикам «Полтавы», опубликованным в 1831‐м и приведенным в собрании сочинений 1841 г.:

Любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте. Вспомните предания мифологические, превращения Овидиевы, Леду, Филлиру, Пазифаю, Пигмалиона – и признайтесь, что все сии вымыслы не чужды поэзии. А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?406

Во-вторых, сама возможность спроецировать известный сюжет на новый материал из крестьянского быта была принципиальна для Писемского. Важно было не только показать, что «и крестьянки любить умеют», но и ввести героев из русской жизни в сферу высокого искусства, сделать их равноправными с классическими типами, подобно тому, как Гамлеты и Дон Кихоты могут встретиться среди мелких дворян и в русских уездах. Писемский вслед за Тургеневым также пытался разглядеть в крестьянской жизни не просто исключительные личности407, но и характеры, типы высокой литературы. В результате писатель выводит в «Очерках…» не обычного крестьянина, а, как заметил Дружинин, «простолюдина, щедро одаренного природою, развитого значительно, хорошо говорящего и знающего про то»408. Марфа из «Лешего», однако, не попадает в их число, отчего проекция на Марию из «Полтавы» и вызвала нарекания Анненкова отсутствием мотивировки. В других же рассказах «Очерков…» герои из крестьян действительно необычны и тонкость их чувств объяснена.

В «Питерщике» и «Плотничьей артели» протагонисты самостоятельно рассказывают о своей жизни: это сознание не только себя описывающее, но и анализирующее. В «Питерщике» разбогатевший маляр Клементий анализирует причины, почему его, ушедшего на заработки в Питер, «охмурила» содержанка и вытянула все деньги. В «Артели» плотник Петр, своеобразный философ-скептик, страдающий от смертельной болезни и говорящий правду в глаза собеседникам, размышляет над превратностями судьбы и предсказывает себе убийство, которое и совершает в финале при фатальном стечении обстоятельств (см. подробнее в главе 14).

Таким образом, у раннего Писемского наиболее адекватным способом изображения крестьянского характера – неважно, положительного или отрицательного – становится речь героя о себе самом и одновременно его оценка соплеменниками (членами семьи, общины или исправниками). Отсюда – важность стилизации под индивидуализированную народную речь и требование исключительности героя из народа, душе которого «доступны нежные и почти тонкие ощущения»409, как характеризует рассказчик Клементия в «Питерщике». Это становится необходимым условием правдоподобия и предпосылкой для аналогий с известными литературными сюжетами. Коллизии в прозе Писемского 1850‐х гг. не однолинейны: «Леший» проецируется на «Полтаву», а через нее – на «Отелло» Шекспира. В сюжете о роковой страсти молодой мачехи к пасынку («Плотничья артель)» явно угадывается интрига «Федры» Расина, на что обратил внимание Н. Г. Чернышевский410. В романе «Тысяча душ» в русской губернии разворачивается сюжет пушкинской поэмы «Анджело» и, соответственно, трагикомедии Шекспира411.

«Сгущенная» литературность текстов, их укорененность в отечественной и европейской традиции контрастируют у Писемского с «бытовизмом», даже натурализмом и приземленным взглядом на мир, казалось бы никак не связанным с литературой. На самом же деле такой эффект создается за счет устранения прямой оценки первичного рассказчика, что ведет к объективизации повествования. Нарративная техника подобного типа должна была сигнализировать о невозможности проникнуть в крестьянскую душу или как-либо однозначно истолковать ее с точки зрения образованного сословия. В «Лешем» этот скепсис доведен до предела в силу намеренного «обнажения» приема. И рассказчик-следователь, и исправник Иван Семеныч отказываются от психологических мотивировок страсти, вспыхнувшей у Марфы412, замещая их литературной проекцией на сюжет «Полтавы», как если бы поэма могла исчерпывающе объяснить логику поведения забитой крестьянки. Характерно и то, что в «Питерщике» и «Плотничьей артели» Писемский озаботился более тонкой прорисовкой психологических перипетий сюжета.

В итоге в рассказах Писемского о крестьянах 1850‐х гг., особенно в «Лешем», возникает парадоксальный эффект. С одной стороны, автор сознательно пытается устранить из текста свой авторской голос и отказывается от любых попыток проникновения в сознание и мышление крестьян. С другой – этот дефицит референциальности к крестьянским опыту и переживаемости компенсируется за счет проекций сюжетных ситуаций на известные произведения русской и мировой литературы. В результате, вопреки первоначальной интенции Писемского, в сознании внимательного читателя все равно происходит работа по интерпретации эмоций, мыслей и мотивации крестьянских протагонистов. Конечно, она оказывается гораздо более сложной и трудоемкой, чем при чтении прозы Григоровича или Тургенева.

Случай