Голубая акула - Ирина Васюченко

Никогда бы не подумал, что могу одержать столь славную победу. Да еще так, почти мимоходом, даже не приложив к тому стараний! Значит, во мне куда больше мужского обаяния, чем я привык полагать. Стало быть, как знать, и Елена… При этой мысли на моей физиономии, очевидно, проступила мечтательная ухмылка. Она заставила госпожу Шеманкову рассмеяться:

— Кажется, вы наконец начинаете понимать, что я здесь! Не прошло и часа!

Вошла Груша с чаем. Долгонько же она возилась! На сей раз, не иначе, подслушивала… Елизавета Андроновна разглядывала ее, загадочно прижмурив ресницы. Когда дверь за Грушей закрылась, она лукаво заметила:

— Наверное, приятно иметь хорошенькую горничную? Когда перед тобой постоянно мелькает юное свежее личико, жизнь кажется не такой скучной? Как вы находите? Право, мне надо об этом подумать. Терпеть не могу зиму! Я так грущу, скучаю, мерзну — бр-р! А у моей Агафьи до того постная физиономия, ну хоть плачь! Не переманить ли мне у вас эту вашу куколку?

— Помилосердствуйте! — с фатовской ужимкой вскричал я. — Аграфена Потаповна так исполнительна!

Что за безмозглым щенком я был тогда! Нельзя шутить в такие минуты. Я забыл сию азбучную истину или, что вернее, еще не знал ее. Ответом мне был серебристый смешок, потом Шеманкова вздохнула:

— Так и быть, можете оставить ее себе, но взамен… Что же я хотела потребовать? Ах да! Ответьте мне со всей прямотой на один вопрос: вы решительно не желаете больше называть меня Лизой?

— Я потерял это право, — пробубнил я и опять скромно потупил взор. Но было поздно.

— Какой вы, однако… — Откинувшись на спинку дивана, она теперь изучала меня с недобрым любопытством. — Вы цените простоту, не так ли? Удобство во всем? В любви, я думаю, тоже: женщина не должна быть слишком привередливой, ведь такова ваша философия? «Исполнительна» — прелестное словцо, как только оно пришло вам на ум, такое точное, удачное? Мне-то, признаться, раньше казалось, что вы все как-то туманно выражаетесь.

— Вы сердитесь на меня, — вздохнул я с подобающей кротостью. — Я это заслужил…

На сей раз в ее смехе послышалось что-то похожее на скрежет.

— Сержусь? С чего бы это? Впрочем, вы еще неопытны, мой друг, так мало повидали. Ничего удивительного, если вы поминутно ошибаетесь, и даже самым прежалостным образом. А на Востоке вы когда-нибудь бывали?

Только что спрашивала, не из Сибири ли я родом, теперь ей надобно, чтобы я путешествовал по Востоку! Я пожал плечами:

— Не доводилось.

— О, какая жалость! Там прекрасно. Бухара, Самарканд — это дивно, уверяю вас! Но знаете, что мне особенно понравилось? Ни за что не угадаете! Верблюды.

— Верблюды? — повторил я тупо.

— Вас удивляет? Вы думаете, это просто горбатая лошадь, которая ничего не пьет и бегает по пустыне? Ах нет, дорогой мой, совсем напротив! Это существа, каких и вообразить нельзя. На них даже когда смотришь, и то не верится, что они настоящие. Что вправду можно быть настолько нелепыми. Они поистине уморительны: высоченные, довольно безобразные, но, главное, такие чванливые, будто созданы не для того, чтобы по пескам тяжести перевозить и колотушки терпеть, а для каких-то чрезвычайно выспренних размышлений. Губы свои толстые распустят, глазищи рыжие вылупленные вот эдак полузакроют и выступают сонно, надменно… Ох! — Она всплеснула руками. — Да что я вам-то рассказываю? Вам это представить проще простого. У нас здесь в Блинове есть такая немножко придурковатая учительница музыки, особа не первой молодости, кажется, из жидовок, — вот она ни дать ни взять верблюдица. Как ее зовут, дай Бог памяти… нет, позабыла. Да вы ее должны знать, кто-то недавно даже шутил, будто вы за ней волочитесь. Я, конечно, вас защищала! Я сразу сказала, что о своих друзьях такого вздора и слышать не желаю. Но потом подумала, что надо вас все-таки предупредить. Когда о человеке начинают распускать настолько смешные слухи, это ему не к пользе. Верьте не верьте, даже для службы вредно. Вы, московские жители, наверное, считаете возможным иногда потихоньку позволять себе маленькие не совсем приличные прихоти. Там легко затеряться в толпе, никто и не узнает… Да Блинов не Москва, мой милый, здесь всяк на виду…

Я смотрел на нее в упор, не проронив ни звука. И она не выдержала:

— Что вы все молчите, Николай Максимович? Это, наконец, невежливо!

— Прошу прощения, Елизавета Андроновна. Я немного устал. Да и вы утомились. — С этими словами я поднял и аккуратно расправил ее лисье манто, небрежно брошенное на стул. Шеманкова почему-то не пожелала оставить его на вешалке. Вероятно, хотела, чтобы ее появление было сюрпризом, а при виде этих превосходных чернобурок я бы сразу догадался, кто пожаловал. Итак, я взял манто и почтительно застыл, готовый накинуть его на плечи гостьи. Елизавета Андроновна изменилась в лице:

— Вы что же… вы осмеливаетесь… выгнать меня вон?

— Я только осмеливаюсь напомнить, что час поздний. Позволите вас проводить?

В ответ она бросила отрывистое:

— Не трудитесь!

Такая ненависть была в ее голосе, что я понял: лучше не настаивать. Я молча открыл перед ней дверь. Твердым легким шагом она ступила в темень улицы. Но напоследок оглянулась. Ее улыбка была почти нежной:

— Как жаль! Вы меня совсем не знаете.

Эта странная парфянская стрела прозвенела, ничего во мне не задев. С легкой грустью и великим облегчением я запер дверь. Не думал я тогда, что мне еще предстоит узнать госпожу Шеманкову.

ЧАСТЬ VI

Блаженная зима

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Отец Иов и пустота за шкафом

У Муси разболелся зуб. Ольга Адольфовна считает, что она его простудила, подолгу засиживаясь на своей веймутовой сосне. Ведь осень на носу, вечера уже прохладны. А Муся, погрузившись в чтение, теряет чувство реальности так же, как это в ее возрасте было свойственно мне.

Теперь она мыкается по саду с перевязанной щекой, злая, как бешеная кошка. Сказала мне грубость. Впрочем, тут же извинилась, хотя довольно своеобразным способом:

— Я не хотела вас обидеть. Но мне очень больно. Я, когда плохо, всегда ужасно злюсь! — Ее круглые зеленые глаза бунтарски сверкнули. — Не плакать же, в самом деле?

— Почему ты к врачу не идешь?

— Да ходила уже! Он говорит, этот зуб нужно удалять. А хирург заболел. Вторую неделю не принимает. Завтра опять поеду. Если снова его нет, я тогда на терапевта нападу, на Шепшелевича. Все же он был папиным приятелем. Пусть рвет зуб, как хочет! Терпеть больше невозможно.

Пока мы так беседовали, в саду появилось новое лицо. От калитки к нам двигался красноносый господин с огромным брюхом. Приблизившись, он приветствовал меня жизнерадостным кивком, а Мусе сказал:

— Здравствуй, егоза! Ну-ка скорей поцелуй дядю Костю!

С этими словами тот, кто называл себя дядей Костей, попытался Мусю ущипнуть. Но девочка, проворно отскочив в сторону, отчеканила тем зловредным пронзительным голоском, какой появляется у нее лишь в минуты крайнего раздражения:

— Отец Иов, я ненавижу целоваться! И терпеть не могу, когда меня щиплют. А еще я не егоза. И знаете что? Я все лучше понимаю Катерину. Как она вам весь лик в кровь расцарапала, помните?

Нисколько не возмутившись, сей раблезианский персонаж весело погрозил Мусе толстым пальцем:

— Ах, дитя, дитя! А ведь я знал тебя младенцем. Никакой почтительности к старшим, что за времена, Господи! И зачем ты называешь меня отцом Иовом, дерзкий ребенок? Ведь знаешь, как я этого не люблю. Во храме я Иов, но в миру…

— Для меня вы всюду остаетесь отцом Иовом! — перебила несносная девчонка.

— Могу ли я видеть Ольгу Адольфовну, дабы поздравить эту превосходную женщину с днем рождения?

— День рождения превосходной женщины уже прошел, отец Иов, — сообщила Муся злорадно. — Было замечательное угощение. Как же это вы не подоспели вовремя? Но маму видеть можно. Она на кухне, отец Иов!

Толстяк отправился засвидетельствовать почтение Ольге Адольфовне, а я спросил Мусю, кто это, собственно, такой и зачем она его дразнит.

— Он священник, служил в церкви при нашей больнице, — презрительно уронила Муся. — Еще лошадьми подторговывал, его так и прозвали «лошадиный барышник». Но даже это у него, говорят, плохо получалось. Совсем никчемный тип. Только и умел, что обжираться да девок портить.

Подобные выражения в ее устах меня давно перестали удивлять, но эта неприязнь к веселому батюшке показалась дикой. Правда, покойный Михаил Михайлович, судя по всему, «жеребячьего сословия» не любил, да и пользовался с его стороны взаимностью. Ольга Адольфовна рассказывала: когда крестили Мусю, он велел, чтобы святую воду предварительно прокипятили, а купель дезинфицировали.

Причт был в ярости. Но спорить с главным врачом, чья власть в пределах больницы была абсолютной, никто не посмел. Краем уха я слышал и рассказ о некоем холерном бунте, где тоже участвовал священник. Толпа во главе с ним пришла бить доктора за то, что нарушал похоронный обряд: поливал покойников карболкой, требовал, чтобы хоронили в закрытых гробах, не давая последнего целования. За такое могли и убить. Но Трофимов в ответ на громовую обвинительную речь вдруг пустил струю карболки в самого разгневанного попа. Тот отскочил с воплем, утратив все величие, и переменчивый народ, развеселясь, осмеял своего же предводителя.