Голубая акула - Ирина Васюченко

— Говорю же, никогда. Вы не поняли. В том и самая подлость была, чтобы не рисковать. Они ж до того обнаглели, еще благодетелями себя считали, детишкам, мол, так лучше! Вот же падение нравов до чего доходит! Природные, стало быть, отец с матерью ничего уж не значат! Господень промысел побоку, Федька Пистунов сам решает, что кому благо!

Еретическое предположение, что деятельность Федьки могла быть также учтена Господним промыслом, чуть не сорвалось у меня с языка, но я успел прикусить его. Уж в такую-то дискуссию с Балясниковым вступать вовсе не следовало.

— Вы, может, думаете, они попросту свои безобразия творили? — Серафим многозначительно захихикал. — Не-ет, у них идея! Пистунов даже политическую партию против властей думал организовать, название придумал — «Разумные социалисты», а?! Что чинят, нехристи! Ну, до дела у них не дошло, да не потому, чтоб посовестились, этого от них не жди! Просто денег не хватало. На пропой много ушло… — Вспомнив о чем-то милом сердцу, Балясников вздохнул было, но тотчас мужественно встряхнулся: — Да и разъезды вечные по ихнему черному промыслу — тоже убыток! Но я все равно про социалистов этих разумных тоже доложил, куда следует. У меня не покуришь, не-ет…

Мои надежды таяли с каждым его словом. На прощание я все же спросил:

— Каких лет были те ребятишки?

— Разных, от пяти аж до тринадцати.

— А помладше не бывало?

— Куда ж еще младше-то? Такого и до места не довезешь.

Выйдя на улицу, я не успел и шагу ступить, как выскочил на меня откуда ни возьмись зареванный парнишка лет десяти. За ним гналась особа женского пола, вооруженная хворостиной. Беглец, с размаху уткнувшись мне в грудь, замер всхлипывая. Преследовательница остановилась, как бы приплясывая и косясь на меня, словно норовистая лошадь. Ей страсть как не терпелось пустить хворостину в ход. Но присутствие непрошеного зрителя ее смущало. Меня пронзила догадка:

— Госпожа Сафонова, если не ошибаюсь?

— С кем имею удовольствие? — уморительно-светским тоном протянула незнакомка, и тут только я увидел, что она тоже пьяна, да похлеще Балясникова. Недурная собой, еще не старая, Сафонова, видимо, пребывала в той последней стадии разложения души, когда воскреснуть уже невозможно, ибо воскресать — некому. Я встречал подобное в разных слоях общества, но вид этой женщины почему-то особенно тягостно поразил меня. Возможно, причиной тому были ее молодость, остатки загубленного очарования, плач ребенка, что прижимался ко мне в чаянии защиты. Чем я мог помочь ему?

А Сафонова, не нуждаясь в просьбах и понуканиях, уже рассказывала, как ее «подкузьмили», снова взвалив ей на плечи этих треклятых Хверсанта да Видегу…

— Я Фирсан! — вдруг яростно выкрикнул мальчик. — Не Хверсант, а Фирсан! Мне Матвей Палыч сам сказал. Он добрый, он все знает!

Женщина уперлась кулачками в тощие бока:

— Еще матерь родную учить будешь! Что тебе этот Матвей дался?! Заладил: Матвей да Матвей! Папашу себе нашел, змееныш! Видега-то в больнице, знать, помирает, а ты заместо того… — Она захлебнулась. — Погоди! Адресок я из тебя выбью! Шкуру до костей спущу, а выбью!

— Вы ищете чей-то адрес? Не могу ли я быть полезен?

Озарившись щербатой улыбкой, Сафонова метнулась ко мне и, вероятно, наградила бы страстным лобзаньем, не уклонись я в последнее мгновенье. Потеряв равновесие в своем порыве, женщина едва не упала ничком, но кое-как удержалась и, не понимая, что произошло, во все глаза уставилась на меня.

— Чей адрес вам нужен? Для чего?

И снова пришлось выслушать жаркий монолог. К счастью, он оказался гораздо короче предыдущего. На дворе подмораживало, Сафонова, видно, зябла в своей обтрепанной кацавейке. Она сравнительно быстро объяснила мне, что исчезновение близнецов сперва приняла как милость Господню, — тут моя собеседница набожно перекрестилась, прибавив: «А то разве ж прокормишь?» Но теперь она поняла, что ее объегорили самым безбожным образом. Видано ли, чтобы какие-то чужие ворюги прикарманили денежки за ее рожоных дитяток? Матери, родной матери ни полушки не досталось! Ей бы только добраться до того Матвея Палыча, она в глаза ему все выскажет! Они ж у него работали от зари до зари, не так себе жили! «Хочет Хверсанта и Видегу, ну, Видега-то, по всему, Богу душу отдает, но коли Хверсанта желает, пускай берет, да только и матери ейное подай, не обижай мать, креста на те нет… А Хверсант, гаденыш, адресок скрывает, уж бью его, бью, все рученьки отмотала…»

— Я попробую узнать адрес! — сказал я как мог решительнее. — Но мальчика вы не троньте. Нельзя! — Меня осенило. — Подумайте сами, кто станет за него платить, если замучите? Матвей Палыч себе другого найдет, здорового да румяного. А вы на бобах останетесь!

Если какая-нибудь мысль еще могла удержаться в размокшем от самогонки мозгу несчастной, то эта, видимо, имела на такой успех больше шансов, нежели любая другая. Женщина призадумалась. Хворостина, выскользнув из ослабевших пальцев, упала наземь. Оживясь, Сафонова вдруг снова забормотала свою где-то подслушанную элегантную фразу:

— А с кем я имею удовольствие?..

Бесцеремонно перебив ее, я с намеренной резкостью отчеканил:

— Будьте терпеливы. Сделаю, что смогу. Обещаю! А мальчик и не помнит адреса, мал еще, бей не бей. Ждите, сударыня, на днях зайду.

Я зашагал прочь. Вдруг за моей спиной послышалось пронзительно-тонкое:

— Попляшу я, молода-а!

Вздрогнув, я обернулся. На безлюдной припорошенной снегом мостовой, озаренная полной луною, плясала Сафонова. Она плыла лебедицей, раскинув руки и припевая. Странная прелесть почудилась мне в ее нетвердых движениях. Рядом чернел маленький, оцепеневший в неподвижности Фирсан.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тайна следствия

К Елене Гавриловне я шел, повесив нос. Мне не было оправдания. Всполошился, не разобравши дела, разлетелся к ней со своим дурацким известием… Как я мог? Веду себя, как мальчишка, а ей приходится расплачиваться за мое легкомыслие.

Но все опять произошло не так, как я ждал и боялся. Мы дружески проговорили весь вечер. Она ни словом не упрекнула меня и, когда я впал было в покаянный раж, остановила эти жалобные излияния жестковатым: «Бросьте, я не маленькая». Дальнейшая беседа текла с негаданной легкостью, перепархивая с предмета на предмет. Я много рассказывал о Снетковых. Несколько раз мне даже удалось вызвать у слушательницы мимолетную усмешку.

Вспомнив, что Казанскому, по крайности при мне, это не удавалось, я отважился упомянуть о нем в тоне благосклонного снисхождения к симпатичному, дельному молодому человеку, который, видимо, с младых ногтей катался как сыр в масле и потому органически не способен понять некоторых вещей, очевидных для того, кому выпала трудная юность.

— В этом даже нельзя его обвинять… — Здесь я осекся, заметив, что правая бровь Елены, и без того выгнутая чуть круче левой, иронически поползла вверх.

— Обвинять его действительно не надо, — улыбнулась она, и в первый раз ее улыбка не наполнила мое сердце тайным ликованием. — Не надо, потому что все не так. Рассказать вам, что это за человек?

Скрепя сердце я кивнул. Век бы не слышать мне об этом Казанском! Но история, которую я узнал в тот вечер, меня пристыдила. Так бывает всякий раз, когда убеждаешься, что был самонадеян и слеп в своем суждении о ближнем.

Сверх ожидания «пшют» узнал, почем фунт лиха, еще раньше, чем это привелось сделать мне самому. Семья разорилась, когда Иосифу было семь. В коммерческом училище, где было множество оболтусов из купеческих домов, он, до восьмилетнего возраста не знавший ни слова по-русски, в десять прослыл таким грамотеем, что богатые соученики, скидываясь, платили ему за подсказки во время диктантов. Особенные страдания доставляла оболтусам надобность запомнить, где пишется «е», а где «ять». Способ, изобретенный Казанским, был прост и безотказен. Собрав причитающуюся дань, он во время диктовки, когда попадались слова с «ятями» или «е», показывал один или два пальца, так что любому, кто знал сей шифр, все становилось понятно.

Еще год спустя у него впервые появились платные ученики, причем если я когда-то пошел на это испытание, спасаясь от домашних скандалов, то Казанскому грозила попросту голодная смерть. При всем том он с блеском окончил училище и даже сделал безумную попытку поступить в Горный институт, где была драконовская «процентная норма». Он был одним из двадцати восьми соискателей иудейского вероисповедания, сдавших экзамены на «отлично». Но хотя в институте был недобор, взять могли всего семерых. Тянули жребий, и удача не улыбнулась ему.

Тогда он поступил на юридический в Питере, где жил «на дворянских правах», то есть платя дворнику ежемесячную десятку, чтобы тот предупреждал его, когда будет очередная облава на евреев, не имеющих вида на жительство в столице. После окончания курса случай свел его с представителем «Сосны». Тот предложил ему недурную службу с годовым испытательным сроком. Однако Иосиф Маркович проявил себя так, что через полгода стал уже одним из восьмерых главных контролеров фирмы.