Преодоление игры - Любовь Овсянникова

— Конечно, читала. Что за вопрос?

— Думаешь, он своего «Вия» просто так написал, сам придумал? Запомни, человек ничего выдумать не может, он может только пересказать о том, что есть. Вот покойница попробовала проникнуть в тебя, да не вышло у нее, только страх вселила, которым ты мучаешься. Так она сына не пожалела, окаянная, оседлала и гробит парня. — Евдокия Георгиевна по–матерински любила Юру, видя в нем хорошего, надежного человека, но не совсем удачливого. У нее было двое своих сынов, почти наших ровесников, — заботливых и крепко стоящих на ногах. Она часто говорила, что и Юре бы не помешало жить более обеспеченно. Короче, сейчас ею руководило искреннее чувство. Она приблизила лицо ко мне и прошептала доверительно: — Черная энергия это, голубушка. Так что побыстрее спасай своего мужа, потому что ему гораздо тяжелее, чем тебе со своим страхом.

— Ого!

— Да ты не думай ничего такого, умышленного. Покойница могла и не знать о себе всей правды, — Евдокия Георгиевна засмеялась. — Люди не чувствует свой цвет волос и точно так же не знают о своих качествах.

— Энергия… — проговорила я пришиблено. — Мало ли что сейчас пишут.

— Так это сейчас. А раньше писали правильные книги.

Юру пересказ нашего с Евдокией Георгиевной разговора не оставил равнодушным, он выслушал его внимательно, хотя и не комментировал. Правда, я умолчала о венчании, решив, что нельзя вываливать все сразу, нанося информационный удар. Пусть сначала привыкает к таким неприятным словам, как «одержимость», «наведенный страх», «черная энергия», а потом продвинемся дальше.

— Вот завтра запечатаем ее, и нам с тобой полегчает, — подытожила я.

— Хорошо бы, — Юра вздохнул, хотя в его глазах полыхнули усталость и злоба, странно объединившись.

Было уже темно, когда мы закончили вымывать квартиру на Комсомольской улице. Больше мы не планировали возвращаться туда на постоянное житье, хотя тут и прошли самые лучшие двенадцать лет нашей жизни. Теперь Юра мог жить там, где вырос, где по–настоящему считал себя дома — в квартире, оставшейся от мамы.

Мы о чем–то беседовали, совсем забыв о повздоривших соседушках и об их жалобах друг на друга, и за открытой дверью едва не наступили на прижившуюся на нашем коврике собачку, о которой предупреждала Евдокия Георгиевна. Она мирно устроилась на полюбившемся месте и подремывала. Увидев нас, лишь сладко зевнула, потянулась, но осталась отдыхать, доверчиво, но и равнодушно позволив переступить через себя.

И другая псина, что с Октябрьской площади, тоже была на посту. Она и встретила и проводила нас по своему заведенному порядку. Почему вокруг нас завелись эти псы?

— Давай сейчас наберем земли в сквере для запечатывания, чтоб завтра не колупаться у всех на виду, — предложила я Юре.

— Не хочу. Незачем заносить ее в дом и хранить тут.

— Но это же обыкновенная земля…

— Не надо! — отрезал Юра.

Утром я встала пораньше, нарядилась, выбрала старую погнутую ложку, взяла новый носовой платок и пошла за землей, потом в церковь. Юра остался дома, ему надо было скоординировать дальнейшие действия: созвониться с Александрой и Василием и предупредить их, чтобы оставались на месте — как только я закончу дела в церкви, так сразу мы позвоним им, чтобы поехать на могилу свекрови.

Собаки я под дверью не нашла, но во дворе, где на клумбах набирала ложкой землю для запечатывания и ссыпала на носовой платок, она ко мне прибежала. Глаза у нее были встревоженные, да и вся она выражала беспокойство: нервно бегала поблизости и что–то вынюхивала. За ворота со мной не пошла, но я, отойдя метров на десять и оглянувшись, увидела, что она не спускает с меня глаз.

В парке было пустынно. Не спеша я прошлась по аллеям, вспоминая, какими были и площадь, и сквер на ней еще лет десять назад. Тогда тут шумел роскошный и чудный парк с радующими глаз цветочными клумбами, ухоженными газонами и маленьким фонтаном. Парк этот служил пристанищем птицам и многим белкам. Он был тихим и чистым уголком города, и не было здесь следов выгула домашних псин. Да собственно и псов с псарями тогда тут расхаживало меньше. Выставленные на улице экспонаты военной техники Исторического музея, примыкающего к парку от проспекта, не были разворованы, разобраны и покорежены, стены зданий не были обрисованы криминализированной детворой, нигде не скалилась реклама, поражающая внешней пошлостью и отвратительным содержанием. Правда, собор тогда еще не был отреставрирован, в нем располагался древесный склад, но в обветшалости древнего здания была своя таинственная прелесть. Мы с Юрой любили гулять тут, обходя все аллеи по несколько раз, и почти всегда Юра рассказывал о детстве и школьных годах, вспоминал товарищей и то, кем они стали сейчас.

Меня одолевали сожаления, что мы вынуждены были уехать из центра города и пять лет жить на Парусе, в глухомани, что наш брак не всеми был встречен доброжелательно, и в самую ответственную пору молодости нам в своем же доме омрачали жизнь наветы своих же людей, преследовало их стремление очернить нас… Обидно, ведь мы с ранней юности были вместе и всегда жили светло, преданно служа любому своему долгу. Нас, спокойных людей, домашних, старательных — очернить? Непостижимо. Неподобающее поведение некоторых старших родственников, их эгоизм, непростительная возрасту глупость и даже враждебность никогда не забывались, а сейчас, когда закрывалась последняя страница их истории, снова вспоминались с отчетливостью прежних лет. Кто из них задавал этот вульгарный тон, кто завидовал нам, кто так и не вылез в люди из своих тупых глухоманей? Теперь не узнать. Да и Бог с ними. Мы оказались и умнее, и выдержаннее, только это и радовало. Я вздохнула и направилась в церковь — надо было исполнить последний долг перед ними.

Процедура, которую мне предстояло пройти, была знакома — два года назад мы со свекровью точно так же запечатывали землю для свекра, только это было в Троицком Соборе на Красной площади. Поздней осенью там было душно, неуютно и тесно от множества людей, и почему–то все длилось очень долго. А тут, в Преображенском Соборе, чувствовалась удивительная свежесть, было звонко и пустынно, светло и чисто, будто это домашняя церковь, где никогда не бывает чужих. Процедура совершилась, казалось, быстрее. С хорошим настроением я поспешила домой, держа в руках котомочку с запечатанной землей.

В нашем дворе как раз было людно — соседи, обвешанные пакетами, возвращались с рынков, не спеша и оглядываясь по сторонам. Это было не очень кстати — мне требовалось незаметно пристроить где–то в уголке свою котомку, чтобы не заносить в дом, и наличие любопытных глаз мешало. Пока я оглядывалась, как лучше устроиться, пережидала, пока схлынет поток этих зевак, приблудная собака вертелась рядом. Вдруг меня окликнули.

— Ты меня извини, — начала говорить Галина Кондратьевна, жительница дома из соседнего подъезда, — но на вас жалуются соседи.

Она убирала наш двор и на этом основании мнила себя его директором, а заодно и распорядителем судеб тех, кто по нему ходит.

— Что случилось?

— Вы привадили собаку, которая постоянно крутится на этаже и мешает людям. Зачем это?

— Никто не приваживал.

— Ну не знаю. Только она тут лает, на людей кидается. Наташкины пацаны после школы в дом попасть не могут, приходится провожать их.

— Да она вроде тихая, — я не могла принять на свой счет эти претензии, хотя и понимала, что собака, в самом деле, живет около нашей двери.

— Да, когда вы дома, она тихая. А когда вас нет, она никому не дает мимо пройти.

— Я не знаю, откуда она взялась, — Галке я не хотела рассказывать про то, что появление этого пса и нам не нравится.

— Надо что–то делать. Она же возле вас пригрелась, вам и разбираться с нею.

— Ладно, — на выдохе сказала я, глянув на пса. Его глаза сверкнули осмысленным огоньком. Он точно понимал, о чем мы говорим. — Я сейчас. Ты еще погуляешь во дворе?

— Посижу на лавочке. А что?

— Я положу запечатанную землю за мусорными баками, а сама пойду вызвать машину для поездки на кладбище. Присмотри за нею.

— А ты надолго?

— Не больше получаса.

— Беги, я посмотрю.

Я заскочила домой, сказала Юре, чтобы он созванивался с сестрой и ждал меня на улице, а сама опять рванула в церковь, не совсем представляя зачем. Едва я выскочила за ворота и сделала десяток шагов, как около меня остановился троллейбус и открыл дверцы. Оттуда вышел один–единственный человек — моя бывшая сотрудница по типографии, начальник ОТК, милейшая женщина, с которой я всегда находила общий язык. Теперь она была на пенсии, и мы почти не виделись.

Евгения Ивановна заулыбалась, торопливо подошла ко мне, радуясь неожиданной встрече. И хотя я очень спешила, но не остановиться и не уделить ей пары минут не могла.