Закат империй - Александр Лайк

— Если даже поначалу они не будут уметь убивать и умирать, они все равно научатся, — лицо Меррена исказила гримаса страдания. — Потом. В крови и огне научатся. Но еще долго будут делать это плохо, неумело и мучительно. Лучше испытать горечь знания и пряный вкус греха сразу — иначе падение будет слишком ужасно, и крушение фальшивой идиллии слишком убийственно. Да, ты прав. Я подарю им боль и смерть, но такие дары лучше принимать из чужих рук, чем растить в себе, как страшную опухоль.

— Ты хорошо представляешь себе, что такое смерть? — тихо и бесстрастно спросил учитель.

Меррен опустил голову. Потом снова поднял, открыто посмотрел в глаза учителя, и кротко сказал:

— Да.

— Ты готов к пути, Анси, — уже совсем неслышно, но твердо сказал учитель. — Я завершил свою работу, и солнце склоняется к западу. Теперь давай говорить о прекрасной чепухе, а когда придут сумерки — убей меня. И отправляйся навстречу Рассвету с моим благословением.

И тут Меррен заметил смертельно бледного Дюберри, беззвучно замершего в двери. Юный паж смотрел на него с ужасом и восхищением.

— Нет, учитель, — Меррен обворожительно улыбнулся, и только глаза его по-прежнему были полны слепой муки. — Твое последнее домашнее задание исполню не я.

— Не понимаю… — начал было учитель, проследил взгляд Меррена и обернулся.

— Подойдите ко мне, Дюберри, — ласково сказал Меррен. — Я имею счастливую возможность представить вас моему почитаемому наставнику. Сегодня на закате, друг мой, мы вдвоем с мейрессаром советником дадим вам первое наставление в трудной науке убивать.

5

Альрихт Родефрид второй день подряд плохо спал и плохо просыпался. Два дня подряд в Фенгеблате опять шел дождь, теплый, сильный, только унылый, какой-то напрочь безысходный. В Гетменди вовсю правила весна. Но дождь решительно брал свое — как лихой наемник порой облагает побором мягкотелого и безвольного состоятельного властителя; и весна вдруг стала похожа на осень.

В лужах плавали бледные сбитые лепестки яблонь и каштанов, на дне луж разбухшими червяками шевелились опавшие сережки и красили воду в бурый цвет. Вода становилась темной и казалась опасно глубокой. В воздухе висел ни с чем не сравнимый запах мокрых листьев и мокрой коры, отчего все в целом еще больше напоминало осень. Молодые листочки, промокшие насквозь еще в пеленках почек, поначалу было рванулись в рост, навстречу живительной влаге, но потом озадаченно притихли, уяснили, что вода теперь всюду, и словно постарались втянуться обратно, в свои лопнувшие по швам, но все еще уютные кожистые гнездышки. Поэтому деревья стояли почти нагие, темно-серые, едва покрытые нежно-зеленой накипью. Только каштаны уже вывалили свои широкие бездумные языки навстречу первым же теплым дням, и теперь с веток недоуменно свисали мокрые зеленые простынки, а голые ершистые скелетики погашенных дождем свечек вызывающе торчали вверх, показывая низкому серому небу неприличное.

Под дождем без энтузиазма бродили участники Великого Протеста Объединенных Гильдий. Дождь разобрался по-свойски с огнем негодования, переполняющим сердце каждого свободного гетмендийца. Большая часть негодующих и объединенных вдруг почувствовала настоятельную потребность именно этот день провести в лоне семьи, а те немногие, кто все-таки выбрался из-под крыши, почему-то стали казаться себе полными идиотами. Дождь работал деловито и неторопливо, и возможно, именно эта неторопливость помогла вышедшим на улицы в полной мере осознать свою ошибку. Ведь ни один человек в здравом уме не станет стоять под рассохшейся двухсотведерной бочкой, ожидая, пока все ее содержимое осторожно прогарцует по его макушке.

Осознав ошибку, негодующие горожане сдержанно обругали бездушный сволочизм природы и ушли искупать свои грехи пивом. Поэтому гильдия пивоваров имела все основания считать марш протеста удавшимся.

В среде героев, оставшихся на страже народных интересов, вдруг произошел раскол. Один из героев стал сильно размахивать руками и говорить остальному народу веские слова. С рукавов слетали струйки воды и попадали народу по лицам. Народ безмолвно утирался и слушал с напряженной серьезностью. Отговорившись, раскольник безнадежно махнул рукой, подошел к транспаранту «Долой старейшин», снял полосу ткани с жердей и закутался в нее с головой, как в фидийский пуховый платок. Получилось так, будто на раскольнике сверху красным по белому написано легкомысленное «ой ста». Остальной народ, в количестве четырех единиц, взирал на него с немой обреченностью.

Дождь припустил сильнее. Раскольник неслышно взвыл, пританцовывая в луже, подбежал к окну мэрии и постучал. В окне появилась морда старшего стражника. Раскольник стал показывать ему что-то руками, с жаром подпрыгивая и часто указывая себе за спину. Стражник слушал внимательно и сосредоточенно, иногда кивая, но форточку не открывал. Народ стал нерешительно приближаться, выражая спинами покорность судьбе и стихии. За это время его осталось трое. Куда делся четвертый, Альрихт заметить не успел.

— Сударь! — негромко сказала служанка за спиной. — Завтрак готов.

Альрихт вздохнул и отошел от окна.

— Еще прибегал мальчик из Коллегии, принес письмо вам и на словах передал, что господин Клеген просят быть на большом сборе, как вам только удобно покажется. Господин Клеген рассудили по погоде и по всей жизни, что особое время сбору назначать невместно. Вот сейчас, значит, мальчики его всех оббегают и в Коллегию позовут, а как, значит, часа через два господа соберутся потихоньку, тут, стало быть, и сбор. А ежели кто раньше других дойдет, так господин Клеген велели варить пунша, грога, вадинка и глинтвейна с перцем, и чтоб побольше.

— Давай письмо, — сказал Альрихт и сел за стол.

Есть не хотелось. Вообще ничего не хотелось, даже жить. Альрихт невольно задумался мимоходом, то ли это настроение у него из-за дождя такое паскудное, то ли, наоборот, дождь покорно вторит его настроению. Впрочем, Альрихт точно знал про себя, что с великими мастерами силой ему не тягаться, а значит, вряд ли дождь станет грустить вместе с ним.

Сила набирается с возрастом и опытом. Альрихт был слишком молод для того, чтобы рождать легенды Силы. Рассказывали, что Торосанаги Туамару однажды разгневался на хамоватого трактирщика, но наказать его не успел. Земля дрогнула от гнева адепта, и негодяя привалило рухнувшей стеной. Попутно землетрясение разрушило семь городов и до сотни деревень, но выжившие не рискнули попенять мастеру. Еще рассказывали, что однажды зимой Мирти Кайбалу влюбился. Весь месяц шефим от Угарана до Делькорта цвели сады и пели птицы. В праздничную ночь Терен-Велькс в саду короля Каэнтора на розовом дереве распустился цветок дивной красоты. Знающие люди утверждали, что такое было предсказано в древних свитках, и надо понимать это, как знамение грядущего чего-то там. Король попросил августалов проверить, было ли такое пророчество. Августалы проверили, и, очевидно, выяснили, что было, потому что Кайбалу спешно отослали в пустыню Сирранион, а ректор Хурсем и мистарх дан Син приложили немало усилий, чтобы справиться с последствиями обрушившейся на Умбрет любви. Но все равно озимые померзли, сильно побило вишни, а у бирнейского омуля на хрен сбился нерест, и два года никакого улова, почитай, что и не было. И еще много чего рассказывали о великих мастерах, живых и ушедших на Запад. Но Альрихту Родефриду до легенд о Силе оставалось еще лет сто. Ну может, девяносто.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});