Тульский–Токарев. Том 1. Семидесятые–восьмидесятые - Андрей Константинов

Из тяжких раздумий его вырвал телефонный звонок.

— Слушаю, — сказал, сняв трубку, Тульский, таким голосом, что и сам немного испугался.

— Да здравствует Краснознаменный имени Сутулого милицейский флот Ленинградских облисполкомов! — Варшава на том конце провода имитировал речь Ленина, но Артур его все равно узнал:

— Привет. Как ты?

Вор помолчал немного, а потом сказал уже безо всякого ерничества:

— Да… По-всякому. Давай-ка поболтаем.

Тульский, несмотря на похмелье, встревожился: Варшава никогда на жизнь не жаловался, и если он на вопрос «как дела?» отвечает вдруг уклончиво, то…

— Что-то случилось? Я что-то не разжевал…

— Жуют в стойле фраера под уздой! — не скрыл своего раздражения вор. — Мне поговорить с тобой надо.

— Ща нарисуюсь…

«Нарисовался» он действительно быстро. В квартире Варшавы остались следы гостей. Судя по замызганному закусону — разговаривали в сердцах, а к приходу Артура вор всех сдул. Он казался сильно выпившим и каким-то нервным.

Тульский подсел к столу — Варшава налил полный стакан себе и такой же — Артуру:

— Просыпайся, хмурое утро! Слышал я, Ваша Благородие, что Вам наконец-то очередное звание присвоили — к праздничку, с учетом снятия ранее наложенных взысканий и обещаний впредь не допускать? Так что — цельный лейтенант уже?

— Да, — Тульский чуть более торопливо, чем следовало бы схватил свой стакан. — Вчера как раз… все вместе и отмечали. Мокруха, правда, двойная не ко дню случилась, но хоть не на моей земле… Ну, будем!

Артур молодцевато поднес было стакан к губам, но выпить не успел.

— Поставь стеклотару!

Тульский непонимающе заломил бровь и чуть опустил руку.

— Поставь на стол!

Артур со странным выражением на лице пододвинул свой стакан к тарелке с недоеденным минтаем. Варшава между тем хлопнул свою водку, понюхал хвост рыбки горячего копчения и со злостью швырнул его на стол:

— Вот что! Я с тобой сколько раз калякал? Долго-долго! Увещевал! Тебя в ментовку зачем засунули — чтобы ты нам помогал? Дурень! Чтобы ты человеком стал приличным! А я чую, что дворовый дух еще в башке витает!

— Что-то я не… — начал было Тульский, но Варшава перебил его:

— Не разжевал? Так сейчас разжую!!! Быть может, старая тюрьма центральная меня, парнишечку, по новой ждет? Не терпится?!

— Да что случилось-то? — не выдержал не ведавший за собой никакой особой вины Артур. — В чем дело?

Нахохлившийся вор искоса глянул на него:

— Что случилось… «Разжевал», «нарисуюсь», «мокруха»… А какие интонации! Ты офицер или приблатненный? Косо не смотрят еще? И опять нам не в шах у ментов — они вломаны ловко вздыгают. А ну-ка, шкура, продерни по натуре, наховеру карась растусуй, а коль не в кипешь — канай-ка, профура… Нравится такой язык?.. Ты тогда на нем и говори! Между ебаных протиснуться не удастся! Либо — либо. Заплутал? Прибыль в упор не видишь!

Тульский подпер рукой чугунную голову, подумав, что старик просто опять решил его повоспитывать:

— Да что ж такое приключилось?!

— Настроение я твое почувствовал! Е-мое! Как ты сидишь? Ты себя вот сейчас со стороны видишь? Два урки — если со стороны глянуть. А должны быть: лягавый и вор! Нюхай мнение! Знаешь, когда я пойму, что был прав? Когда выправку увижу, когда взгляд увижу, какой я через столы у оперов наблюдал! А пока ты только уркаганские искорки рассыпаешь! У меня вот тут кореша сейчас сидели, они тебя на улице видели — и ни один не сказал: «опер». Почему? А у них глаз с прищуром! А потому что не опер! Обидно?

— Нет!!!

— Хуево!!! Значит, ты еще наших замесов! «Мойку»[10] до сих пор во рту гоняешь, как пустышку дитятя…

Тульский одеревенело помотал головой:

— Я хотел сказать… что это не обидно, это… дурно… А бритва… это же просто талисман — ты сам мне подарил.

Варшава кивнул, но обороты наезда сбавить не торопился:

— Вот! Я о чем! А ты глаза вылупил, как кассирша в сберкассе при появлении Гоп со Смычком… Не ожидал?.. Чего развалился? Походка вора должна быть не хамская, а почтенная. Кум же бродит упруго и с наглецой! Выбирай — в какой руке? А у тебя манэры, как у кронштадтского морячка, нахватавшегося блох… дело не в «мойке», а… Выбирай — ты курящий или нет?

Несмотря на то что подобные разговоры уже случались, Артур снова чувствовал себя, как будто ему поставили финку к груди и давят, давят — вот сейчас проткнут рубашку и потечет кровь… Тульский был не из пугливых, но взгляд Варшавы, скребущий по его мыслям и бьющий в самую сердцевину его амбиций и комплексов, — был страшен… А еще — Артуру показалось, что за агрессией вора скрывается и какая-то собственная растерянность.

— Я хочу тебе жизни — тяжелой и спорной, но порядочной, людской… Ладно, выпей за свое лейтенантство… Повод есть… Только не до конца хлебай — тебе ж еще работать…

Тульский, дергая кадыком, споловинил граненую тару, зажевал огурцом и почувствовал, что действительно стал просыпаться. Варшава оценил его выступивший румянец и вздохнул:

— У нас под Воркутой ндравы были тяжелые, поскольку там — круг заполярный. Короче — даешь уголь! Переплюнем Интинские лагеря. Был у нас там один такой — сержант Уболесков, умел вытаскивать зубами гвозди из столба с рельсой. У него присказка была: «Наш „Боевой листок“ — самый жесткий, хуй подотрешься». Н-да… Его потом кто-то при выходе из шахты распилил поперек… Как? Нравятся такие истории?

Артур закрыл глаза.

— Лежу на пляжу я и млею и жизни своей не жалею! Хорошо ли тебе, Артур?

— Плохо мне, Варшава…

— А как ты решил жить, Артур?

— По совести, Варшава…

— По совести? Ну так вот тебе еще: когда втыкаешь нож в живот, да надавливаешь — тот дергается, и получается, что с проворотом. Пацаненок тогда завсегда хлюпать начинает, да привставать, что ли… тогда надо наваливаться, чтобы это приглушить…

— Зачем ты?..

— Зачем… Затем!!! Хочешь честно о счастье? Лови! Так вот — после забоя идешь и думаешь, есть горячая вода или нет? Приплелся, а она есть! Хозявой мелкий ежик на голове потер, вышел, а в раздевалке тепло и с построением не гонят. Посидишь, поулыбаешься… Дошел до столовки — рыба! И твоей смене — последней — весь противень достался! В отряд пришел через морозец, а жулики не спят, но и не горланят! Чайку — тяп, перекурил и на чистую простынь. Через секунду она уже теплая, и ты засыпаешь, зная, что завтра на развод не вставать… Вот оно — счастье! Зачерпнуть тебе такого? Услышал ли ты меня, Артур?

— Да. Наверное… — опустил голову Тульский.

Вор удовлетворенно кивнул, плеснул себе еще водки в стакан, посопел в него, однако пить не стал, отставил в сторону. Вздохнув тяжко, поднял глаза на Артура:

— Ну, если услышал — тогда давай о деле поговорим…

— О деле? — встрепенулся Тульский. — Значит, все же случилось что-то?

— Случилось.

Варшава замолчал, закурил, сделал две глубокие затяжки и спросил глухо:

— Раз ты про двойную мокруху вчерашнюю помянул, значит, за Курлисова Вячеслава Сергеевича — в курсе?

— Конечно, — Артур ожидал чего угодно, но только не этого. — С главка двое приезжали, опорник[11] заняли… Меня как молодого им в подсобные выдали… А откуда ты…

— Оттуда, — перебил его мрачно вор. — Это Славка-Проблема. Ты его, кстати, даже видел как-то раньше, давно, правда. Он в тот вечер со мной был. Знай это. Не то, что делов каких — концерт, посвященный Дню милиции, смотреть шли — ко мне же… Поверь…

— А… — сказал Тульский, совершенно охренев, но чувствуя, как хмель выветривается из головы, будто выдуваемый ледяным сквозняком. — А как же тогда…

Варшава жестом оборвал его:

— Пионэра своего не забыл еще? Из-за которого ЧирканИ с Вестом в зону пошли?

Артур уже даже и не пытался ничего спрашивать. Голова у него пошла кругом. Вор затушил окурок и начал рассказывать такое, отчего лейтенанту милиции, уже многое повидавшему, стало знобко между лопатками.

…В тот вечер Варшава и Слава Курлисов по прозвищу Проблема стояли в очереди в гастроном с чеком на триста граммов косхалвы. Ноябрь — время неуютное, тем более, что и праздники уже прошли — но нынче вся страна отмечала День милиции, так что повод под хохотунчик выпить был. Тем более, что Слава обожал концерты в День милиции — смотря их, он добрел и раздавал хорошее настроение окружающим. Юморил он в эти часы от души, и вообще для Проблемы этот день был вместо дня рождения. Дело в том, что свои настоящие дни рождения Слава не справлял уже десятилетия, потому как аккурат в шестнадцатилетие был арестован, и осадок остался на всю жизнь.

В магазине пахло слякотью вперемешку с опилками, рассыпанными на мраморной плитке пола. Кореша уже затарились всем необходимым, осталось достоять до косхалвы, которую очень любил Варшава. В честь праздника они не стали лезть без очереди, но ехидные характеры брали свое — стоять просто так им было скучно. Слава аккуратно продавил мизинцем крышечку на бутылке кефира в сетке стоявшей перед ними женщины: