Новый Михаил - Владимир Викторович Бабкин

одновременно так далеко, что может сравниться с этой пыткой?

Ио-Мария ответила на русском языке, старательно выговаривая слова, но из-за волнения акцент был явно различим:

– Ах, Михаил, я тоже ждала встречи. Но вот и все, все позади. Я отныне настоящая ваша невеста – великая княжна Мария Викторовна, русская и православная.

Я поцеловал ей руку, нежно прижавшись к ее коже губами.

– Добро пожаловать в русскую императорскую фамилию, моя дорогая невеста. Теперь мы вместе, и вместе мы – навсегда.

МОСКВА. КРЕМЛЬ. ДОМ ИМПЕРИИ. 23 июля (5 августа) 1917 года

Пока моя Мари пудрила носик и отдыхала после всех перипетий монастыря, мой рабочий день не прекращался ни на час. Завершив международные дела со Свербеевым, я тут же погрузился в дела внутренние и сугубо грамматические.

Три министра – Суворин, Вернадский и Ольденбург – вот уже битый час обсуждали вопрос реформирования русского языка, а точнее, разбирали аргументы, изложенные в докладе комиссии господина Шахматова, которая провела обширнейшую работу.

То, что с языком что-то надо делать, особых сомнений не вызывало, но вот подводных камней в организации процесса было предостаточно. Шутка ли, перевести на новую грамматику весь учебный процесс, все книгоиздание, прессу, весь документооборот в государстве, да так, чтобы все это не остановилось в одночасье, чтобы не начался хаос, чтобы не потерять или не упустить что-то важное и, в общем, чтобы не выплеснуть вместе с водой и самого младенца, ради которого все это и затевалось.

Было ясно, что ввести новые правила мы не сможем ни с 1 сентября, как это планировалось изначально, ни даже с 1 января. Нет, можно было просто рубануть с плеча, но мы же не большевики, в конце концов, ломать устои нам никак не годилось.

Министр науки и технологий академик Вернадский подвел черту под дискуссией, грозившей растянуться до самого вечера.

– Мое мнение, ваше величество, что вопрос все еще сырой. Поставленная вашим величеством задача максимально упростить грамматику в целом решаема, и мы действительно можем дать ход всему делу, сопроводив процесс неким переходным периодом в год, а может, и в два. Но, боюсь, с 1 сентября мы этого внедрить не можем, не столкнувшись при этом с весьма серьезным противодействием в научных и университетских кругах. Как это ни парадоксально, но мои коллеги весьма консервативны, и вам известно отрицательное мнение многих академиков и профессоров на сей счет. Уж про учителей начальной и средней школы я молчу. Не меньшее противодействие реформе мы получим и со стороны издателей газет, книг и прочей печати.

Суворин кивнул.

– Да, многим эта затея не нравится, ведь придется переучивать всех, начиная от редакторов и всякого рода писателей до наборщиков и корректоров. Не говоря уж о том, что придется нести дополнительные траты и на обучение, и на технические моменты, связанные со сменой грамматики. Однако позволю себе заметить, что переходный период рождает соблазн ничего не предпринимать и упорно игнорировать любые изменения, надеясь, что, когда придет время, окажется, что никто не готов, и властям придется вновь и вновь продлевать этот самый переходный период. Поэтому я согласен с господином Вернадским – в таком виде реформу запускать нельзя. Как минимум необходим четкий поэтапный механизм действия этого переходного периода с какими-то контрольными датами и пунктами, которые необходимо выполнить к этому моменту. С вполне себе конкретными стимулами, как в виде каких-то льгот за ускоренный переход на новую систему и ощутимыми штрафами и прочими санкциями за игнорирование или срыв процесса. Иначе ничего мы не добьемся, а лишь породим хаос во всей системе образования, науки и в издательском деле.

– Что ж, господа, я вас услышал. Да, лучшее – враг хорошего, и мы видим наглядное подтверждение этого тезиса. Но с другой стороны, пока и хорошего, что называется, кот наплакал. Без качественного рывка в образовании нам не решить вопросы модернизации и экономического роста империи. Нам предстоит обучить грамоте минимум сто миллионов человек. Причем отнюдь не на уровне церковно-приходских школ. И без простого и понятного языка нам это сделать будет весьма непросто. Но я согласен с тем, что вопрос вызовет определенное сопротивление, как минимум скрытый саботаж. Однако думается мне, что мы не с того конца взялись за решение проблемы. Давайте перевернем пирамиду. Давайте создадим спрос на реформу снизу. Давайте запустим целевую пропаганду для каждой конкретной группы. Молодежи нужны посылы, которые сделают этот новояз модным и прогрессивным. Именно не грамматика, а сам язык новой успешной России, России будущего и так далее. Вы меня понимаете, Борис Алексеевич?

Судя по тому, как заблестели глаза у Суворина, он уловил идею.

– Да, государь. Техническим специалистам и прочим технарям делаем посыл о том, что развитие и модернизация России, ее индустриализация и все, что с этим связано, требует нового, более простого языка и правописания. Для студентов свою историю запустим, для женщин – свою, и так далее. Мода на модернизацию и на новую Россию. Новояз – язык успешной России! Новояз – язык перемен!

Я усмехнулся.

– Ну, как-то так. В общем, в этом деле первая скрипка за вашим Мининформом. Надеюсь на вас, Борис Алексеевич, и жду конкретных предложений по данному вопросу. А заодно про календарь надо подумать. В общем, давайте запустим общественную дискуссию и по теме новояза успеха, и по теме Новоюлианского календаря. Пусть обсуждают. А мы направим это обсуждение в нужно русло.

МОСКВА. КРЕМЛЬ. ДОМ ИМПЕРИИ. 23 июля (5 августа) 1917 года

– Мы завтра едем в Марфино?

– Что, простите?

– Михаил, я спросила, едем ли мы завтра в Марфино и во сколько мне быть готовой к выезду?

Я несколько мгновений смотрел на невесту, ничего не понимая. Не на лошадях же она хочет покататься, в конце-то концов? Видя, что я подвис, девушка мягко улыбнулась и сказала с легким укором:

– Ваше императорское величество, позволю себе напомнить вам, что у вашего сына завтра день рождения.

Я застонал.

– Ах, милая моя Мари, спасибо, это совсем вылетело