Новый Мир ( № 2 2008) - Новый Мир Новый Мир

Порой эти два “штиля”, высокий и низкий, соседствуют в одном тексте. Громко, “на публику”, ведется рассказ о творческом пути, о духовных исканиях, а вполголоса, “в сторону”, — о подробностях, неизящных по общепринятым представлениям. О том, что будущий поэт с приятелями-гимназистами заглядывал в петербургские бордели, что интерес к жрицам продажной любви он не утратил и в дальнейшей жизни, повредив при этом здоровье. Что, вступая в брак, испытывал опасения по поводу своего мужского статуса и не стремился к продолжению рода. Что сам брак носил довольно эксцентрический характер и оба супруга вступали в романы, как платонические, так и плотские. Что ребенок, родившийся у жены и проживший лишь неделю, был от другого отца — и так далее.

В исследовании “странностей любви” невозможно дойти до однозначной истины. Литературоведы, пишущие об интимной жизни писателей, могут лишь высказывать свои личные мнения и догадки “о свойствах страсти”, испытанной невыдуманным героем. Лев Толстой устами своей героини в романе “Анна Каренина” высказал следующий парадокс: “Если сколько голов — столько умов, то сколько сердец — столько родов любви”. Для понимания творческой личности этот принцип, пожалуй, вполне применим. Блоковский “род любви” очень индивидуален, как и поэтический способ его претворения.

Опыт встреч с женщинами ведет начало с гимназической поры. Неподалеку от Введенской гимназии находилась “Зоология” — так называли кафешантан в парке у зоологического сада, были там пивные — в общем, все условия для своевременного или преждевременного взросления. Учась в последних двух классах, Блок приятельствовал с Леонидом Фоссом и Кокой Гуном (оба были двумя годами старше Блока). Гун жил на Съезжинской, с матерью, которая по бедности сдавала комнаты внаем. Фосс, наоборот, был из семьи обеспеченной. У него, в доме на Лицейской улице, друзья и встречались. Вместе гуляли, обсуждали юношеские проблемы, приобщались к забавам.

Такие забавы, если вспомнить историю петербургского быта, с давних пор входили в программу дворянского мужского воспитания. “И вы, красотки молодые, / Которых раннею порой / Уносят дрожки удалые / По петербургской мостовой, / И вас покинул мой Евгений”, — Пушкин об этой стороне жизни писал весело, в соответствии со стилем эпохи. Некрасов о том же повествовал с печальной интонацией: “Проститутка домой на рассвете / Поспешает, покинув постель” (это из стихотворения “Утро”, в котором, кстати, некрасоведы находят нечто “блоковское”).

Русская реалистическая проза трактовала проституцию как социальное зло, в “жрицах любви” видела жертв, а тех, кто пользовался их услугами, беспощадно осуждала. В этом сошлись метафизик Достоевский (“Записки из подполья”, “Преступление и наказание”), моралист Л. Толстой (“Воскресение”) и нормативный утопист Чернышевский (“Что делать?”). Тому же смысловому вектору следовали Боборыкин в “Жертве вечерней”, Куприн в “Яме”. В этой художественной системе категории “проституция” и “любовь” абсолютно несовместимы.

Эстетический и моральный авторитет русских романистов настолько велик, что оспаривать их правоту невозможно. Но можно заметить, что такая ригористическая трактовка темы — это все-таки определенная художественная условность. Сюжетная гипербола. Обыденное и по-своему неизбежное явление предстает крайним проявлением несправедливости. У Достоевского, предвосхитившего поэтику символизма, Раскольников, падая на колени перед Соней Мармеладовой, “всему человеческому страданию поклонился”.

Однако тот же жизненный материал (позволим себе такой нейтральный термин) может быть трансформирован и по-другому. Оплаченная деньгами телесная близость отнюдь не всегда сопровождается моральным насилием или социальным угнетением. Она может быть компромиссом между женским корыстолюбием и мужским любовным авантюризмом. Такова она, в частности, в итальянской ренессансной новеллистике. И в житейском быту самых разных времен и народов встречалось идиллическое единение веселых блудниц с жизнерадостными клиентами. Продажный секс имеет множество социально негативных последствий, но и в его сфере парадоксальным образом проявляются человеческие натуры, обнаруживаются особенные оттенки такого сложного и логически необъяснимого феномена, как любовь.

Романтизация проституции, ее поэтическая мифологизация были присущи французскому декадансу, повлиявшему на эстетическое формирование Блока. Взаимоуподобление поэта и продажной женщины — условность не только поэтического стиля, но и декадентского стиля жизни. “Святая проституция души”, по Бодлеру.

Может быть, поэтому для Блока встречи с “прелестницами” не остались данью юности, первой ступенью мужского опыта, а сделались составной частью “йducation sentimentale”, “воспитания чувств”. И необходимой составляющей жизнетворческого эксперимента.

Здесь мы забираемся в такие душевные “потемки”, о которых порой не ведают самые близкие. Любовь Дмитриевна, касаясь этой более чем деликатной темы, довольно категорично утверждает: “Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет — это платная любовь и неизбежные результаты — болезнь. Слава Богу, что еще все эти случаи в молодости — болезнь не роковая. Тут несомненная травма в молодости. Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на <одну ночь,> несколько минут. И унизительные, мучительные страданья…”2

Обратимся к свидетельствам самого Блока об этой стороне его жизни. В двадцать четвертой записной книжке (25 января 1909 года) имеется невыдуманная новелла под названием “Январские встречи”. Запись сделана незадолго до рождения ребенка Любови Дмитриевны — 29 января Блок будет сопровождать жену в родильный приют.

25 января. Третий час ночи. Второй раз.

Зовут ее Мартой. У нее две большие каштановые косы, зелено-черные глаза, лицо в оспе, остальное — уродливо, кроме божественного и страстного тела. Она — глупая немка. Глупо смеется и говорит. Но когда я говорю о Гете и “Faust”’е — думает и влюбляется. “Если бы ты даже был мазурик, если бы тебя арестовали, я бы тебя всюду искала”. Я говорю с ней шутливо по-немецки, интригую ее. Кто я — она не знает. Когда я говорил ей о страсти и смерти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система — превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных — опять торжествует.

Все это так таинственно. Ее совсем простая душа и мужицкая становится арфой, из которой можно извлекать все звуки. Сегодня она разнежилась так, что взяла в номере на разбитом рояле несколько очень глубоких нот.

Ее коньки, ее сила.

Впрочем, увы, я второй из тех, кем она увлеклась.

Отвлечемся от бытовой стороны дела и попробуем посмотреть на этот текст с эстетической точки зрения. Тем более что здесь присутствует момент поэтической идеализации: “…Поверит и остальному, если бы я захотел”.

Налицо то, что Николай Евреинов, современник Блока, называл “театрализацией” жизни. Момент игры уже в неузнанности, анонимности автора-героя. Секретность такого рода мужских похождений не только преследует утилитарную цель (скрыть от знакомых), но и дает участнику возможность побыть как бы не собой, сыграть пусть несложную, но роль. Что касается автора, то он только актерской ролью не довольствуется — он ощущает себя режиссером, создателем собственной “системы”. “На три часа” — это еще и обычная продолжительность театрального спектакля.

Житейская реальность трансформируется в эстетическую условность, а затем вновь возвращается, но уже в возвышенном, очищенном виде. “Увы, я второй из тех, кем она увлеклась” — возможно, эта реплика не лишена иронии, но мотив ревности неподделен. Стало быть, и мотив любви имеет некоторое отношение к этому эпизоду.

Обратим внимание на то, что следует за данной историей в записи от 25 января: “Может быть, я лечу уже вниз. Моя жена не всегда уже имеет силу и волю сдержать меня или рассердиться не меня (жутко это записывать). Или это оттого, что на днях будет Ребенок и она ушла в думу о Нем?”

“Лечу вниз” — способ погружения в бездну, после чего неминуемо следует взлет. Такова энергетика таланта, ищущего в пороке не наслаждение, а выход за пределы обыденности. Сакрализуется и ситуация ожидания Ребенка с большой буквы.

А далее следует лирический монолог, в котором раскрывается, так сказать, стратегия страсти. При всей эмоциональности это довольно четкая и логичная схема. Само слово “страсть” несколько раз меняет значения: любовное томление, взаимное телесное упоение, ощущение свободы, ощущение тоски и, наконец, особое творческое видение жизни. Ступени духовной лестницы.