Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) - Дмитрий Быков

На следующий день мы узнали, что Надежду Ивановну сняли с должности директора школы. Директором школы стала завуч, Ирина Максимовна, женщина в высшей мере справедливая и интеллигентная. И – о чудо! – обо мне забыли, я хорошо закончил школу и поступил в институт.

Надежда Ивановна больше не вспоминала, что я барон. Она осталась в нашей школе обычным учителем литературы, продолжала преподавать у нас, но мою фамилию с тех пор ни разу не перепутала с какой-нибудь другой.

Ходили слухи, что мне помог папа одного из моих друзей. Будто бы сын рассказал ему за завтраком, как директор травит Лешку Щедрова. Отец возмутился и, будучи генерал-майором КГБ, взял да и позвонил в райком: дескать, что за порядки, товарищи, в школах вашего района? Что за травля детей в худших традициях сталинизма? В стране перестройка, а в вашем районе ее что, нет? Разберитесь немедленно. А то мы разберемся.

Это слухи, но слухи вполне правдоподобные. Такой телефонный звонок вполне мог быть сделан, фраза «А то мы разберемся» могла сдвинуть любые горы и не могла быть истолкована неправильно, а последствия всего лишь одного телефонного звонка, невзирая на перестройку, вполне могли оказаться именно такими, какими оказались.

Несмотря на перестройку, этой власти боялись даже во всесильных райкомах.

Марина Погребная

Школа № 1

Я держу в руках фотографию. На ней мне шесть лет, я залезла на железную ракету-лазалку, одной рукой держусь за нос ракеты, другая широко отведена в сторону – это я позирую для мамы, а она фотографирует меня в мой последний день в детском саду.

Этот день я до сих пор помню.

А как я пошла в школу – не помню. Только дата осталась в аттестате: начало обучения 1 сентября 1983 года.

В школе мне была отведена незавидная участь очкарика – от папы по наследству досталось плохое зрение. Дети – жестокий народ, поэтому впереди меня ждало нелегкое время.

Мою первую учительницу звали Розова Мария Антоновна. «Розоваля» – через грассирующее «р» говорил младший брат моей одноклассницы. Тогда мы не знали, что у этого картавого слова мог бы быть еще один смысл.

Хорошая была учительница. Моя мама только один раз с ней поругалась – это когда меня оставили после уроков осваивать кеттельный шов, который у меня никак не получался, но которым в те времена должны были уметь шить все девочки. Склоняясь очками к лоскутку, я сопела, пытаясь освоить это мудреное дело, и уже сильно опаздывала на урок в музыкальную школу. Моя мама ворвалась в класс, за две секунды оценила ситуацию и взорвалась: «Моя дочь в худшем случае будет слепым музыкантом, но никак не белошвейкой!» На этом вопрос необходимости познания кеттельного шва был закрыт, а особенности характера моей мамы Мария Антоновна запомнила надолго.

В нашей школе первый этаж полностью принадлежал начальным классам. Второй и третий этажи были обиталищем старшеклассников – от четвертого до десятого.

Помню, у нас были вожатые. Сейчас нет такой роскоши. А мы были просто счастливы, когда к нам в класс с верхних этажей спускались небожители. Из всех вожатых больше всего запомнилась девочка Наташа. Высокая, крупная, с тяжелой длиннющей косой, перекинутой через плечо, с печально-меланхоличным выражением лица, она мягко улыбалась нам и гладила по головам. Через семь лет, когда трагически погибнет Виктор Цой, пионервожатая Наташа выбросится из окна восьмого этажа под звуки песен группы «Кино».

В третьем классе нас начали принимать в пионеры. Принимали порциями, в зависимости от степени заслуг перед Отечеством. Я попала во второй поток.

В третьем классе я уже отлично понимала время по стрелкам, не опаздывала на уроки в музыкальной школе – а на церемонию приема в пионеры опоздала. Я ворвалась в актовый зал, набитый до отказа школьниками, поняла, что все, кроме меня, уже пионеры, и стала пробираться между рядов к сцене, громко бормоча извинения и испуганно хныкая.

В результате в пионеры меня принимали отдельным потоком – совершенно одну. Глотая слезы и отчаянно краснея, я промямлила слова клятвы, мне повязали галстук и отпустили под всеобщие смешки зала.

Но испуг и горечь прошли, а осталась гордость от того, что и я теперь принадлежу к клану избранных. Не застегивая пальто, я шла из школы домой, чтобы все видели – я пионерка, я взрослая. Буквально через четыре года этот галстук будет заброшен мной, как и другими одноклассниками, за диван – пионерская организация загибалась у нас на глазах.

Все хорошие воспоминания, связанные со школой, закончились вместе с окончанием третьего класса. Четвертый класс открыл для нас двери закрытых ранее территорий второго и третьего этажей. Но вместе с этим мы получили вместо одной учительницы дюжину новых, у каждой из которых были свои тараканы в голове. Под каждого нужно было подстроиться, найти с ней контакт.

Классная нам досталась кошмарная. Терзаемая симптомами заболевания щитовидной железы, измученная непутевым мужем-алкоголиком, она срывала на учениках обиды всей своей жизни. Мы были «уродами, тупицами, идиотами». О головы особо непослушных мальчишек она ломала указки и большие деревянные треугольники, по которым чертили линии на доске. Ее предметом был немецкий, и этот каркающий язык гармонично дополнял образ нашего классного руководителя. Мне повезло – я учила английский язык.

Учительница русского языка и литературы была педантична в своих методиках преподавания, не отступала от инструкций и от нас требовала того же. Малейшее отклонение от формулировки правила правописания или идейной мысли литературного произведения каралось неудовлетворительной оценкой. Раздавая упреки в том, что мы, как всегда, плохо усвоили материал, для нее было нормой подойти к зазевавшемуся ученику и опустить на его голову стопку учебников, которую она держала в руках.

Учитель химии тоже был ярким экземпляром. Ростом в полтора метра, он покрывал нехватку сантиметров длиннющей деревянной указкой, которой тыкал в наши спины и стучал по голове. Да, методика вколачивания наук в прямом смысле слова тогда была актуальна.

Учительница черчения была совсем молодой хорошенькой выпускницей педагогического института. Как и в любом классе, у нас были отпетые хулиганы, для которых любимым развлечением было вывести чертежницу из себя хамством и наглостью. В отличие от других учителей, чертежница с нами не дралась, а просто выбегала из класса со слезами на глазах.

Физичка была милой старушкой, страдающей провалами в памяти, чем мы нагло пользовались. Поставив кому-то двойку в журнал, она тут же забывала за что, и можно было подойти к ней на следующем уроке и заверить, что двойку поставили по ошибке, на самом деле материал был отвечен на четверку, и физичка согласно исправляла плохую оценку.

В седьмом классе мы все ощутили явную перемену в сознании общества. Все реже с утра повязывались галстуки, и родители не ругали нас. Да и многие учителя стали закрывать на это глаза. Исключением были классные часы, все еще посвящаемые чтению вслух статей из газет и обзору политической обстановки в мире: перед этим часом мы бегали по коридорам, выклянчивая у младших учеников галстук, потому что «классуха» просто зверела, если кто-то был без него. Наша «немка» труднее всех смирялась с тем, что этот мир катится в тартарары.

А мы продолжали «качать права». Стали возмущаться необходимостью носить школьную форму, так надоевшую всем за эти годы. Самые смелые парни приходили без пиджаков, девочкам покупали синие платья, завезенные из буржуйской Прибалтики, где школьная форма была гораздо симпатичнее.

Я никогда не отличалась смелостью и протестным настроением, но в девятом классе все-таки решилась – вместо школьной формы стала носить мамино черное трикотажное платье классического покроя, за что удостоилась от нашей «немки» презрительного эпитета «дама с камелиями». Могла ли она предположить, что через несколько лет ученицы старших классов будут напоминать актрис кабаре «Мулен Руж» высотой каблуков, длиной юбок и количеством косметики на лице.

По окончании средней школы всем нам нужно было принять решение – идти учиться дальше в девятый и десятый классы или поступать в училища и техникумы. Брали только тех, кто показал хорошие результаты на экзаменах. Мне тоже предложили остаться в школе. «Классуха», смирившаяся с моим трикотажным черным платьем, отводя глаза, сказала, что голова у меня светлая, стоит подумать об институте.

Но я не могла вынести еще два года в стенах школы. Моя судьба была предрешена – на следующий год я стала студенткой местного техникума, просто потому что он был ближе всего к дому, и последующие 4 года изучала правила очистки канализационных стоков. Совершенно бесполезные четыре года, абсолютно ненужный диплом. Став старше на эти четыре года, я наконец-то выбрала свой путь, по которому решилась идти самостоятельно.