Восход - Петр Замойский

— Да тут просто музей! — сказал я, когда в углу нашел еще целую стопу золоченых рам со всяческими картинами.

«Сюда надо пригласить Гаврилова или заведующего музеем Храмова. Они лучше разберутся».

Меня это уже не так занимало. Интересовало меня вон то, что я, еще только войдя сюда, заметил. На боковой, против солнца, стене висела огромная рама с позолоченными краями, выступавшими из-под черного полотна, которым была накрыта.

Рама висела в наклонном положении, держалась на двух вбитых в стену крючьях. От крючьев к раме шла медная цепь, продетая в кольца.

— Василиса, — указал я, — что там? Наверное, царь или какая-то большая икона.

— А вот узнаем. Может, он царя спрятал. Надо сперва обмести пыль. — И она взяла было веник.

— Нет, — я чихнул, — довольно пылить. Дышать нечем. Давай откроем так, только поосторожнее. А ты, помощница серо-буро-чернобровая, — обратился я к Лене, — держи ведро с водой наготове.

Мы с Василисой поставили ящики и забрались на них. Покрывало приколото крупными кнопками со всех сторон. Осторожно, чтобы не повредить рамы, мы при помощи отвертки освободили от кнопок черное покрывало. Стряхнули пыль в ведро, покрывало положили на верстак. Под первым покрывалом оказалось второе — белое коленкоровое и тоже прикрепленное кнопками.

— Что же тут такое? — заинтересовался я. — Только не царь.

Когда второе покрывало сползло на руки Лены, она изумленно воскликнула:

— Ма-амушки-и!

Мы слезли с ящиков. В это время блеснуло яркое солнце и осветило то, что было в золоченой раме.

— О-ох, господи! — отозвалась Василиса и чуть не перекрестилась.

А я онемел. Я еще не все понял, не все разобрал в картине, но даже общий вид ее заворожил меня.

Чья рука водила кистью по этому полотну, чудесно сплетая краски и оттенки? Какие чувства волновали художника, так тонко и правдиво передавшего живую жизнь? Только любовь! Только она!

…Лесная опушка. Вся заткана яркими цветами. На молодых с белоснежными стволами березках — яркие молодые листья. Словно на платьях нарядных девушек, колеблются на гибких стеблях узорчатые бусинки.

Острые лучи солнца как бы пронзают деревья, падают на цветы, на высокие травы.

Юноша на лесной опушке. Он пришел сюда раньше. Видно, он ждал ее около вон той березки. Оттуда по росистой высокой траве пролегает его след… А в ее стремительной, летящей походке что-то радостное и тревожное.

Они в двух шагах друг от друга. Русые волосы ее, освещенные лучом солнца, откинуты в сторону. В голубых глазах блестят слезинки счастья и радости.

Она вышла на свиданье с ним. И свидетелями — лишь солнечные блики на деревьях да нежные листья кудрявых березок.

Его юношеское лицо с почти детскими чертами, его темные кудри, его румянцем покрытые щеки, и глаза с тонко очерченными бровями, и руки его, протянутые вперед, — все это звало и манило к нему.

А над лесом разгорается заря, и кажется — солнце вот-вот золотом зальет все и осветит их счастливые лица.

«Иди, иди, — чудится мне его голос. — Мы пойдем далеко, навстречу счастью».

— Не бойся, — кто-то шепчет рядом со мною. — Счастье бывает только раз.

Да ведь это я сам, как в бреду, шепчу.

Девушка на картине… она так похожа…

— О-ох, — еще раз вздохнула Василиса, — господи!

В голосе ее послышались слезы, и она вышла.

— Иди, милая, — не отрывая глаз от картины, завороженный ею, шепчу я.

Чьи-то нежные пальцы тихонько жмут мою руку. И теплота от них пьянит меня, и картина уже стала совсем живой. Все задвигалось, явственно раздались пылкие слова любви, запели сразу все птицы в лесу, из села послышались утренние звуки, пастухи заиграли в рожки.

— Я люблю тебя. Слышишь? Только тебя, — шепчет она и уже обнимает за шею и крепко льнет к губам.

Целуя, она все что-то говорит, говорит, хорошее, сладостное, а по щекам ее текут слезы, чистые слезы девушки.

— Лена! — обнял и я ее, и мы не видели, как вошла Василиса.

И только услышали:

— О-ох, батюшки!

И втроем, освещенные солнцем, весело смеялись мы в этой комнате перед картиной.

Глава 20

— Слышу, там Иван Павлович пришел, — навострила ухо Василиса.

— Зови его сюда, — обрадовался я.

Василиса ушла. Лена испуганно заявила:

— Пойду. Пусти меня. Я боюсь.

— Не пойдешь. Иван Павлович очень хороший человек. Ты его еще не видела, он тебя тоже. Правда, откуда-то он узнал, что есть тут у меня девушка Лена, бывшая моя невеста…

— Бывшая? — тихо повторила Лена.

— И он хочет ее повидать.

— Зачем?

— Ну, зачем? Может, погоревать: почему, мол, Лена бросила такого его друга, красавца? И за что я в немилость впал?

— Да ну тебя… перестань… Что ты еще хотел сказать?

— На всякий случай вот что. Если он спросит тебя… Да нет, я вас познакомлю…

— Не хочу, — она капризно передернула плечами.

— Руку-то подашь ему? Вернее, он тебе подаст. Назовет свое имя. А ты что?

— Что я?

— Тоже должна свое назвать. Так полагается по-городскому.

— Хорошо, назову.

— Только не брякни ему — Лена.

— А как же?

— Как?.. Назовись Фекла, — придумал я быстро.

Лена усмехнулась, показав свои ровные зубы. Это она-то Фекла?!

— Да, — повторил я. — Фекла. Если спросит, как по отцу, тут сама придумай. Хотя бы… Емельяновна. Ну, это не важно. Я сам еще не знаю, как тебя по отчеству.

— А Василиса не подскажет?

— Василиса? Я ей шепну, не выдаст секрета.

— Да зачем ты выдумал все?

— В жмурки поиграем. Потом глаза развяжем.

На сцене послышались шаги и хлопанье досок.

— Теперь я тебя, — прошептала она, быстро обняв.

В двери показался Иван Павлович с мучными пятнами на плечах френча.

— Ты где тут, Петр, завяз?

— Здесь, здесь, Ваня, — ответил я, успев получить от Лены быстрый удар по своевольной моей руке.

— Что тут, кладовая?

— Пещера. Лезь, ногу не сломай.

Иван Павлович сошел, сначала уставился на окно, спросил:

— Почему стекла зеленые?

Я ответил, что от старости цвет лица меняют не только люди, но и стекла. Ведь им, стеклам, не менее тридцати лет.

Он сначала осмотрел верстак, потом картины, портреты, перебрал миниатюры в черных узорчатых рамочках. Удивленно уставился на Льва Толстого, а тот, в свою очередь, на предчека.

Мы с нетерпением ожидали, когда же Иван Павлович обратит внимание на картину. И вот постепенно обводит он взглядом пейзажи, разные фрукты, цветы и наконец-то взглянул на картину. Взглянул — и чуть не отдавил Лене ногу, извинившись, не замечая ее. Он смотрел безмолвно и долго, а я наблюдал за его лицом. Видимо, от сильного напряжения у него навернулись на глаза слезы.

Солнце вновь взглянуло в окно, и на картине все заиграло. Иван Павлович достал платок, протер глаза и, посмотрев на меня как бы невидящим взглядом, снова уставился на картину. Он заходил к ней то с одной стороны, сбоку, то с другой.

Я отошел к порогу двери, где стояла Василиса. Успел шепнуть ей о Лене и подсказал, кем она приходится ей, Василисе. Сторожиха понятливо кивнула головой. А Иван Павлович, не обращая ни на кого внимания, ни о чем нас не расспрашивал. Чувствовалось — эта картина пробудила в нем то же самое, что и во мне.

Василиса ушла. Она что-то решила приготовить нам.

Оставив Ивана Павловича одного перед картиной, я подошел в угол, к столику, где Лена рассматривала миниатюрные портреты в черных тяжелых рамочках.

Лена стояла к окну боком. Солнце освещало ее слегка вьющиеся на висках волосы. Когда она брала следующую рамочку с портретом, я исподтишка посматривал на нее. Замечая мои косые взгляды, она тоже быстро устремляла на меня свои острые глаза. А я делал безразличный вид и усердно рассматривал портрет какого-нибудь генерала или дородной помещицы с мрачным лицом.

Она, к моему конфузу, конечно, догадывалась, что я не столько интересуюсь этими диковинками в рамках, сколько любуюсь ею самой. Догадывалась, но хитрила и как бы совсем была к тому безразлична.

А яркое солнце освещало не только ее лицо, прозрачные волосы, но и шею, покрытую едва видимым пушком, и ожерелье из каких-то зеленых камешков.

Чувствую только, как краска заливает щеки и волнение охватывает до лихорадочной дрожи… Нет во мне ни тяжести, нет ничего. Становлюсь как бы невесомым. Будто внезапно появились у меня крылья, и я, как это бывает во сне, парю над полями, лесами и селами. Сердце играет, во мне все поет, слышится чудесная, неземная музыка…

— Что это?.. Нет, нет… Глупость… Отвернись… Что ты?..

— Что ты, колдун, там шепчешь? — обернулась ко мне Лена.

В глазах пошли круги, в горле застряло сухое, колючее. Мне казалось — она не догадывалась. Это бы хорошо, но лицо мое выдавало меня. И я еле прошептал: