Точка после «ять» - Виктория и Сергей Журавлевы

скажете?

– Вы даже не представляете, на что я готов пойти, чтобы помочь вам!..

– Мне по душе ваш решительный настрой, – усмехнулся я, – но ведь дело это весьма опасно.

– Я уже успел это заметить, – отозвался Данилевский, отчего-то потирая затылок. – Но, если позволите, я расскажу вам свою историю чуть позже…

Через четверть часа мы сидели в уютном трактире, выходившем окнами на набережную реки. Посетителей сейчас тут было немного, и это позволило нам, расположившись за столом, спрятавшимся в укромном углу комнаты у жарко натопленной печи, спокойно поесть и поговорить.

Пока мы обедали, я, вспоминая письма Анны Устиновны, решил расспросить моего нового знакомого об известных ему подробностях дела:

– Насколько я знаю, вы с Барсеньевым заполучили в свои руки векселя и завещание. Вы что же, видели его лично?

– Собственными глазами и неоднократно, – ответил Данилевский, проворно разрезая на части лежавший перед ним на тарелке кусок мяса. – Мы совершили большую глупость, не спрятав хорошенько завещание и не сделав с него хотя бы фотографический снимок, хотя я и не уверен, что это могло бы нам помочь. Но сейчас, как я понимаю, у нас на руках и вовсе ничего нет.

– Главной ошибкой было не разделить документы, а оставить все Барсеньеву, – заметил я.

– Нет-нет, – замотал головой студент, – все, что мы нашли в тайнике, мы разделили между собой.

– Стало быть, векселя и завещание хранились отдельно?

– Да, мы сразу поделили все найденные бумаги на три части: я, Барсеньев и Аглая. Мы свои бумаги носили при себе, поскольку нам просто негде было их хранить, а уж про Аглаю я не скажу…

– Постойте, – перебил я его. – Не понимаю, так все бумаги Савельева пропали, или что-то еще осталось?

Данилевский отложил вилку и вытер ладони салфеткой:

– Моя часть документов пропала в тот же день, когда погиб Барсеньев. Только я об этом позже узнал. Вернее, я только потом узнал, что он умер в тот день. В общем, мне надо рассказать вам все подробно.

– Говорите! Я слушаю вас предельно внимательно.

Данилевский потер лоб ладонью, словно пробуждая в мозгу неприятные воспоминания:

– В тот летний день у меня в университете был экзамен. Мы не договаривались с Мишей о встрече, и после сдачи мои приятели позвали меня на студенческую пирушку. Мы не затевали ничего непристойного, как порой любят описывать в городских газетах посиделки нашего брата, – пара кружек пива с хорошей закуской, вот и весь сказ! Не позднее, чем на закате я засобирался домой, но на улице, у дверей кабака, меня, похоже, уже поджидали. Меня зачем-то окликнули, и я помню лишь кулак, летящий мне в лицо… И еще, и еще… Обобрать заведомо нищего оболтуса-студента – довольно нелепая затея, и я почему-то сразу понял, что им нужны совсем не деньги. Я пробовал сопротивляться, но меня уложили сильным ударом по затылку, и я потерял сознание…

– И что потом? – спросил я, помешивая ложечкой сахар в чае.

– Очнулся я у себя дома, как выяснилось, только на третий день после случившегося, – с виноватой улыбкой развел руками Данилевский. – Мой карман, в котором я носил свою долю савельевских документов, уже был пуст. Мои приятели, которые вовремя пришли мне на помощь и после потасовки обратили нападавших в бегство, ничего о бумагах не слыхивали. Назавтра, уже будучи способным встать на ноги, я сошел вниз, подозвал уличного мальчишку, дал ему пятак и поручил снести записку с рассказом о моих злоключениях в дом Савельевых. Мне ответила Аглая, написав, что Миша умер…

Данилевский замолчал, прихлебывая из своего стакана горячий чай.

– Вот и все, – завершил он свой рассказ. – Я еще пару раз встречал ее на прогулке, но перекинуться друг с другом хотя бы парой слов нам так и не удалось. А может, Аглая и не хотела говорить со мной…

– Постойте, – прервал я студента, – вы, кажется, сказали, что Аглае Петровне тоже досталась часть документов ее отца. Но она мне об этом ничего не говорила…

– Да? Не понимаю, – пожал плечами Данилевский. – Возможно, у нее для этого был свой резон. Мы все до сих пор были сильно напуганы: я, Аглая, ее матушка – Надежда Кирилловна… Партия закончилась! Тогда мы проиграли…

– Почему же вы сейчас здесь? – возразил я.

– Я уже говорил вам об этом: я хочу вам помочь. Полагаю, что Аглая – тоже, иначе она просто не сообщила бы мне о том, что вы в городе и расследуете смерть Барсеньева…

– И теперь, стало быть, опасность вас не отвращает от этого дела? – спросил я.

Данилевский отставил в сторону свой стакан:

– Нет, напротив! Уже, скорее, раззадоривает. Клянусь весами Юстиции, я хочу ответить на вызов! Опробовать в деле принцип талиона, как говорят наши университетские правоведы-законники…

– Как это?

– А очень просто: око за око, да зуб за зуб!

– Сурово!

– Ничуть! Принцип талиона требует взыскать с преступника не меньше того, что тот отнял у жертвы, но и не больше. Вот отнял злодей у кого глаз – стало быть, и ему глаз долой! Ухо? Значит, ухо ему прочь! Нос, руку, ногу? Так пожалуйте, только лишать жизни нельзя! А уж коли чьего родственника или друга погубил, вот тогда будьте любезны платить по своим долгам! Несправедливо, скажете?

– Всегда полагал это какой-то средневековой дикостью, – нахмурился я.

– И, простите меня, напрасно, – тряхнув кудрями, возразил мне Данилевский. – Заметному числу наших современников отчего-то свойственно горделивое и самонадеянное пренебрежение к опыту предков. А древние едва ли были глупыми людьми, иначе нас бы сегодня просто не существовало, и некому было бы теперь снисходительно осмеивать их достижения, при этом непосредственно плодами сих достижений пользуясь. Они выжили и дали потомство, оставив ему в наследство науки, ремесла, памятники архитектуры, литературы и юриспруденции. А вот что своим внукам оставим мы – это, как говорят наши университетские профессора, есть предмет серьезного научного диспута.

– В вас, похоже, еще говорят злость и обида, – заметил я. – Что же теперь, каждому, кто попался на мелком воровстве, руки рубить?

– А может статься, что и полезно было бы… – ответил Данилевский, но, заметив, как я с сомнением покачал головой, отступился, – но я сейчас не об этом. Возможно, что злость, и возможно, что обида. Но в деле наказания зла я, верится мне, готов проявить настойчивость. Причем тот, кто уличен в злоупотреблении чином и властью, в угнетении слабых на своем высоком месте, да еще и в смертоубийстве, и не одном, тот заслуживает самого сурового взыскания. Да, его сложно будет добиться, но ведь вода и камень точит. Если долго