Великая война и Февральская революция, 1914–1917 гг. - Александр Иванович Спиридович

собеседник. Он много знал и понимал обстановку хорошо. Не раз вспоминали мы, как говорил когда-то знаменитый Зубатов, что революцию у нас сделают не революционеры, а «общественность».

«Но зачем же ваша газета, — сказал я наконец, — пишет ложь и инсинуации с намеками на Царское Село? Ведь это же мерзость, гадость. Ведь это же преступление — писать подобные вещи во время войны, ведь это значит играть на руку немцам, и только. И это ваша газета, правая газета, претендующая на патриотизм, национализм».

Мой собеседник рассмеялся, поправляя свой шикарный лондонский галстук. Иных он не носил. Он стал оправдываться, что все газеты подчинены военной цензуре, и если она пропускает — значит, это можно и, может быть, желательно. «Все идет от Ставки, а затем от генерала Звонникова. Если что проскальзывает — это уж их вина. Наше дело репортерское, нам тоже есть хочется. Да потом, скрывать не стану, нашу газету поддерживает Ставка». Хозяину нечего бояться.

Высокие религиозно-нравственные побуждения, которыми руководился государь император Николай II, принимая на себя верховное командование в тот критический момент, когда растерялись до истерики и некоторые главнокомандующие, и министры, понимали тогда лишь его семья да немногие из окружавших государя лиц.

21 августа государь приобщался Святых Тайн в Феодоровском соборе. После завтрака их величества поехали в Петербург, молились у гробницы царя Миротворца[61], у образа Спаса Нерукотворного[62], в домике Петра Великого и в Казанском соборе.

Они были на Елагином острове у императрицы Марии Федоровны. Атмосфера Елагинского дворца не была благоприятна для царицы Александры Федоровны. Там считали, что царица имеет нехорошее влияние на своего супруга в смысле государственном. Там не разделяли ее религиозного увлечения «отцом Григорием» и считали его нехорошим человеком.

Вдовствующей императрице уже несколько лет, как были открыты глаза на старца и на то, насколько хорошо лицемерит тот, изображая из себя человека святой жизни. Слышала императрица даже и личный рассказ о похождениях старца при поездке в 1909 году в Покровское от самой госпожи С., участницы той поездки, так горько разочаровавшейся в старце.

Их величества пробыли в Елагинском дворце более двух часов. Императрица очень уговаривала сына не принимать верховного командования или, по крайней мере, советовала оставить великого князя Николая Николаевича при Ставке, но безуспешно. Во время разговора государя с матушкой царица Александра Федоровна беседовала в другой комнате с великой княгиней Ксенией Александровной и высказала большое неудовольствие на великого князя Николая Николаевича.

Проводив их величеств в Царское Село, я вернулся в Петербург, где мне надо было собрать сведения о том скандале, который произошел в Совете министров в связи с проектом государя императора. Произошло же следующее. Все министры, за исключением Хвостова и больного Рухлова, недовольные председателем Горемыкиным, не поддержавшим их на совещании с государем, составили открытую Горемыкину оппозицию. 21-го, на дневном заседании Совета министров, начав обсуждать проект ответной от государя телеграммы московскому городскому голове, морской министр Григорович предложил сделать еще одну попытку уговорить государя не принимать командования и не менять великого князя, но только уже в письменной форме. Мысль, видимо, понравилась. Но Горемыкин протестовал и доказывал необходимость подчиниться категорически выраженной воле монарха. Начался спор, принявший страстный характер. Все, кроме Хвостова, поддерживали предложение Григоровича и высказывались за отставку при несогласии государя. Особенно горячились Сазонов, Самарин и Щербатов. Сазонов и Харитонов даже позволили себе весьма рискованные выражения. Начались нападки на Горемыкина, который несколько раз просил министров умолить государя императора освободить его от должности.

«Та агитация, — говорил он, — которая идет вокруг этого вопроса и связывается с требованием министерства общественного доверия[63], является стремлением левых кругов использовать имя великого князя для дискредитирования государя императора. Весь шум вокруг его имени есть не что иное, как политический выпад против государя. От своего понимания долга служения царю — помазаннику Божию я отступать не могу. Поздно мне, на пороге могилы, менять свои убеждения. Убедите государя меня убрать. Когда его императорское величество в опасности, откуда бы она ни шла, я не считаю себя нравственно вправе заявлять ему, что я не могу больше служить государю».

Наконец выступил серьезно и спокойно слушавший споры министр юстиции Хвостов.

«Я все время, — начал он, — воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление царю требования об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала[64], ни доклада, ни иной декларации я не подпишу. Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной думы, от Коноваловского съезда и от руководимых им общественных организаций явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собою полное расстройство государственного управления и гибель отечества. Поэтому я буду бороться против них до полного издыхания. Пусть меня судит царь, моя совесть говорит мне так. Что вы ни давайте, господа Чхеидзе[65] и Керенские будут недовольны и не перестанут возбуждать общественное раздражение разными посулами».

Министр юстиции говорил спокойно и на реплики отвечал документальными данными. Его выступление охладило пыл зарвавшихся министров. Споры прекратились. Стали вырабатывать проект телеграммы для Москвы и, утвердив его, разошлись.

Но, сговорившись затем в течение дня, министры-оппозиционеры собрались вечером на секретное совещание в квартире министра иностранных дел Сазонова. Там они составили безупречное по корректности и деликатности письмо государю императору, в котором, во-первых, высказывали свое мнение, что принятое государем решение относительно верховного командования «грозит, по крайнему разумению, России, государю и династии тяжелыми последствиями». И во-вторых, что, заметив коренное расхождение между председателем Совета министров и ими, они «теряют веру в возможность с сознанием пользы служить государю и Родине».

Письмо подписали «верноподданные»: Харитонов, Кривошеин, Сазонов, Барк, Щербатов, Самарин, Игнатьев и Шаховской.

Военный и морской министры не подписали письма, но обещали доложить его величеству об их солидарности с подписавшими. Поливанов взялся доставить письмо через фельдъегеря по назначению, но завтра.

Стали разъезжаться. У подъезда щеголеватый пристав, полковник Келлерман отдает честь. «Почему вы здесь?» — спрашивает Поливанов. «В наряде по случаю совещания Совета министров, ваше высокопревосходительство», — отвечал полковник. Кто-то рассмеялся. Секретное совещание!

22 августа в нескольких утренних газетах были заметки об уходе Горемыкина. Кандидатами называли Поливанова, Кривошеина и Сазонова.

Утром государь приехал с семьей в Петербург. Дежурным флигель-адъютантом был Саблин. В 11 часов в Белом зале Зимнего дворца открылось заседание Особого совещания для объединения мероприятий по снабжению армии и по обороне государства. Присутствовали все министры и члены совещаний от Государственного совета и Государственной