Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

давайте, пока на сцене меняют декорации, посмотрим на картины трагедии, развернувшейся с начала двадцатых годов по большевистскому плану системы наказаний.

Это еще не Большой террор, а то, что предшествовало Большому террору. Это генеральная репетиция Большого террора, здесь приемы убийства и насилия отрабатывались и шлифовались, чтобы во время Большого террора, с середины тридцатых годов, явить миру настоящее мастерство.

Конечно, отец не знал, что до него были, скажем, вот эти Соловки, где погибло или оставило часть жизни свыше миллиона граждан СССР. Для сравнения не менее горестная цифра: в Майданеке чуть больше. Но по тому, что творилось в Соловках, мы можем представить, КАК жил отец в «своих» лагерях чуть позже.

Соловки, попади в них Данте, стали бы гораздо более убедительной картиной реального ада, нежели тот, вымышленный гением всемирно известного итальянского поэта. Здесь, в Соловках, не девять кругов можно было бы сосчитать, а все девятьсот.

Однако вместо Данте на Соловки приехал пролетарский писатель Максим Горький (со своими родственниками и группой коллег — мастеров слова, среди которых, между прочим, был замечен благородный человек — Михаил Зощенко).

Почетным гостям продемонстрировали «перековку», и писатели поверили «потемкинской деревне», умело устроенной чекистами для их глазастых впечатлений, результатом которых явилась одна из самых подлых на свете книг, написанных методом социалистического реализма.

Максим Горький (после посещения Секирной горы, окая). Отлично. Отлично.

Шел 29-й год. На Секирной горе в Соловках как раз был устроен штрафизолятор (карцер), где гэпэушники творили свой беспредел: заключенного сажали на так называемую «жердочку» — его ноги свисали и не должны были касаться пола. Пытка продолжалась восемнадцать часов, пищу давали через два дня на третий. (Карцер длился четыре-пять дней самое малое. Но больше 20 дней никто не выдерживал.)

Сотрудник ОГПУ. Не хотите ли посетить наш Соловецкий лагерный театр?

Максим Горький (продолжая окать). С большой охотой.

Сотрудник ОГПУ. Специально к Вашему приезду, дорогой Алексей Максимович, наши талантливые артисты подготовили спектакль «На дне».

Максим Горький (перестает окать, начинает охать). Ох, до чего приятный подарок вы мне сделали! (Плачет от умиления.)

Чекисты и Горький фотографируются на Секирной горе, вблизи места массовых расстрелов соловецких зэков.

СПРАВКА

По протоколу Тройки от 14 февраля с г мною приведен в исполнение приговор на 198 (сто девяносто восемь)человек

Зам. Начальника 10 отдела ГУГБ НКВД

майор ГБ Антонов

20 февраля 1938 года.

Ну да, эта справка датирована по прошествии девяти лет после визита Буревестника Революции в образцово-показательный сталинский лагерь уничтожения, но разве не Алексею Максимовичу принадлежат вдохновившие НКВД слова, которые в нашей стране знал каждый пионер.

Максим Горький(и окая, и охая). Если враг не сдается, его уничтожают.

Белая стена краснеет. То ли от стыда, то ли от пролитой здесь крови.

«Как описать ужас происходящего, — пишет Юлия Николаевна Данзас, одна из соловецких зэков, правнучка секунданта Пушкина, доктор Сорбонны, — когда в церквушке заперли несколько сот человек, заболевших дизентерией, полуголых, лежащих на ледяном полу?

Их оставили умирать, и каждое утро люди, вооруженные длинными морскими баграми, приоткрывали врата, чтобы вытащить трупы, а в это время живые пытались удержать мертвые тела, которые служили им вместо матрацев».

Эта «церквушка» — Воскресенская церковь стояла у подножия горы с выразительным названием «Голгофа» — сюда в морозные февральские дни (вспомним про Крайний Север!) гнали ГОЛЫХ людей и расстреливали.

Сотрудник ОГПУ. Не хотите ли посетить наш крольчатник, Алексей Максимович?

Максим Горький (окая, охая, а теперь и ахая). Ах, у вас и кролики даже есть?

Сотрудник ОГПУ. Дау нас тут все кролики, Алексей Максимович! (Сам смеется своей шутке.)

Фотографируются в крольчатнике Фото появляется на белой стене.

«Картинка, которую я застал по прибытии своем на командировку Голгофа, была ужасна, название Голгофы вполне оправдывалось. В темных помещениях, битком набитых людьми, стоял такой спертый воздух, что само пребывание в нем продолжительное время казалось смертельным. Большая часть людей, несмотря на мороз, была совершенно раздета, голые, в полном смысле этого слова. На остальных жалкие лохмотья. Истощенные люди, лишенные подкожного жирового слоя, скелеты, обтянутые кожей, голыми выбегали, шатаясь, из часовни к проруби, чтобы зачерпнуть воды в банку из-под консервов. Были случаи, когда, наклонившись, они умирали». (Из показаний лекпома стационара Голгофы Рахта С. П.)

«Порядок зарывания тел» на Соловках отсутствовал. Вернее, присутствовал, но такой: зимой мертвые зэки лежали в снегу и лишь иногда прикрывались ветками. Долбить и копать промерзшую землю никому из охраны не хотелось, да начальство и не требовало. Это приводило к тому, что жившие в лесу голодные песцы (те самые, которые потом становились шубками и накидками жен партийного актива страны) занимались раздиранием трупов на куски.

«Между прочим, около тел для окарауливания от песцов был выставлен сторожевой пост. Однако стопроцентного обеспечения не было. Например, мною во время обхода был обнаружен труп с отгрызенными половыми органами». (Из показаний старшего надзирателя Голгофы Бакко М. А.)

Максим Горький (смотрит и не видит ничего). Человек — это звучит гордо! (Садится в автомобиль чекистов.)

Сотрудник ОГПУ. Это вы правильно сказали, Алексей Максимович…

«Моя фамилия Крылов… Я заведующий карцером…

Вот заключенный Юлис Исаак в зимнее время был посажен раздетым на колокольню, где пробыл 48 часов.

За это время мы его 6 раз спускали в топленую комнату и избивали… Заключенные Мастюгин и Харитонов были избиты до потери сознания, после чего, по приказанию Белова, командира роты, и Бакко, я брал веревку и, раздев до нижнего белья, связывал руки за спину, выше локтя, а к рукам привязывал одну ногу, отогнув ее к спине. Такое положение вызывало сильную боль, и когда я развязывал заключенного, то он не мог долгое время двигать руками. Связанные таким образом заключенные сажались на колокольню, где лежал снег и со всех сторон дул ветер. Бакко говорил, что сажает туда для охлаждения». (Рассказ взят дословно из следственного дела № 885 «О контрреволюционной деятельности надзорсостава». — М. Р.)

Максим Горький (не слышит, но пишет в журнал «Наши достижения», им же основанный): «Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется да и стыдно было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют вместе с этим быть замечательно смелыми творцами культуры» (очерк «Соловки»).

Насчет «творцов культуры» Алексей Максимович не преувеличил. Это он своими впечатлениями от просмотра «На дне» поделился. Жаль, другую постановку самодеятельного соловецкого театра ему посмотреть не удалось