Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

воздействия, подписать этот [нрзб.] своих показаний.

Это ясно записано в протоколе допроса Певзнера от 20/Х. 1939 г. (см. в моем деле), где он категорически отказался от этих ложных «показаний».

Вот какими нечестными, антисоветскими методами собирался ложный, клеветнический материал о моем «участии» в антисоветской право-троцкистской организации!

Певзнер в ноябре м-це 1939 г. — освобожден. Освобождены также Бушев М.М. — прораб промстрои-тельства — в январе 1940 г. и Борзов В.П. — инженер механик — в июне 1940 г. А ведь они, как и я были арестованы в 1937 году (Певзнер и Борзов в один день со мною) по тем же показаниям тех же лиц, были обвинены в том же, что и я, вместе со мною, в августе 1938 г., выдвинулись этапом в г. Хабаровск, а в 1939 г. возвращены на Камчатку для переследствия.

Но почему же они освобождены, а я оказался заключенным в лагерь? Если все эти «показания» признаны недействительными в отношении их, почему в отношении меня те же клеветнические «показания» оставлены в силе, а гнуснейшая ложь принята за правду?

Кроткевич тоже отказался от своих показаний, и также подписанных под физическо-моральными методами воздействия. Об этом имеется в моем деле выписка из протокола его допроса от 4/XII. 1939 г. На основании этого мне было отказано в очной ставке с Кроткевичем, как не нужной. Значит и следствие само признало показания Кроткевича недействительными и приняло его отказ от них!

В чем же дело? Что же, в таком случае, остается даже от вымышленных, клеветнических материалов дела по обвинению меня в совершении тяжких преступлений против Родины, Партии и Советской власти? Ничего не остается, а других материалов, хоть сколько-нибудь правдоподобных, нет, не было, не будет и быть не может, их не существует в природе, ибо я никогда, повторяю еще и еще раз, никогда не состоял ни в каких антисоветских право-троцкистских организациях и никогда не занимался какой-либо к.-р. деятельностью.

Следствие с самого начала и до конца, велось с вопиющими нарушениями норм УПК РСФСР [нрзб.].

Расскажу только об одном:

31/V. 1938 г., вечером, начался мой «допрос», продолжавшийся до 5-ти часов утра 22/VI. 1938 г. Два дня из них, 12 и 13 июня меня продержали в карцере, остальное же время, с 9-ти часов вечера 31/V до 5-ти часов утра 12/VI и с 5-ти час. утра 14/VI до 5-ти час. утра 22/VI. 1938 г., без всякого перерыва, проводился этот «допрос».

За все эти 22 суток только 16 часов мне дали спать, когда был в карцере — по 8 часов в ночи на 13-е и 14-е июня. Когда я, мучительно одолеваемый сном, начинал дремать, немедленно мне давался удар линейкой, пинок ногой или кулаком, или в ухо дикий окрик следователя, или же, что всего ужаснее, тонкая струя холодной воды за шиворот, на позвоночник. Сотни раз, теряя равновесие, я падал столбом, ушибая голову и тело о косяк двери, об угол следовательского стола, об пол. Зверское избиение руками, ногами, пощечины, «прощупывание» ребер и селезенки. Гэлова и тело были покрыты ссадинами и кровоподтеками, [нрзб.] суток, в общей сложности, продержали меня в наручниках, вгрызавшихся в кости, у самых локтей, в закрученные назад руки. Это была совершенно неимоверная, нечеловеческая боль, парализовывав-шая и тело, и мысль. Сутками заставляли сидеть на уголке табурета, на «кобчике», вытянув руки вперед, или же выстаивать не шелохнувшись, на ногах. Все 22 суток держали меня на карцерном режиме питания: 300 грамм хлеба и 3 стакана воды в день. Изощреннейшая площадная брань, угрозы расстрела, ареста жены с ребенком, прямые антисоветские выпады следователей Матвеева, Шипицына, Глотова и Ноздра-чева, как-то: «Вся их нация такая — раньше торговали галантереей, а сейчас торгуют Россией», «Все из их нации — троцкисты».

Когда я потребовал убрать этих черносотенцев, пробравшихся под видом советских следователей в органы НКВД, то, по распоряжению Евлахова (б. нач. 3-го отделения КОУ НКВД), меня жестоко избили, еще крепче закрутили наручники и писали рапорт о том, что я-де «провоцирую следствие»…

От меня требовали только одного: «признать себя членом к.-р. право-троцкистской организации, указать ее участников (при этом, помимо фамилий уже арестованных лиц, назывались мне сотрудники планового отдела Шалыт, Склянский) [нрзб.] требовали «признаться» во вредительстве, диверсиях и даже в таком чудовищном деле, как покушение на Наркома А.И.Микояна, которое я, якобы, подготавливал во время пребывания в командировке в Москве.

Несмотря на все эти жуткие пытки и издевательства я остался честным человеком, — ни одного слова лжи, клеветы от меня не услышали, не добились. Я был готов скорее умереть, но не стать клеветником, не опозорить честного советского имени, не делать такими же несчастными как я и моя семья, людей и их семьи, о которых я ничего плохого не знал. Моя совесть перед самим собою, перед своей семьей, перед Партией и Правительством, перед всем Советским народом — чиста.

Я жил честной, трудовой жизнью советского специалиста на воле, я остался честным человеком и в тюрьме.

Все мои показания, имеющиеся в деле, правдивы, мне нечего от них отказываться, — они подтверждаются документами, экспертами, действительными фактами.

На каком же основании меня осудили?

Может быть потому, что в показаниях Кроткевича и Певзнера было записано, что я, якобы, в 1922 году, когда мне было 16 лет, исключался из партии и комсомола за принадлежность к «рабочей оппозиции»?

Но это ведь чушь. Никогда этого не было. То, что никогда я не участвовал в оппозициях можно же установить путем запроса соответствующих организаций Харькова, допроса живых людей, знающих меня с детства, на которых я ссылался в своих дополнительных показаниях. Это могут подтвердить работники харьковского комсомола того времени (я помню такие фамилии: Шохин, Игнат, Леонтьев, Сазонов, Бурмистров, [нрзб.], — хотя я с ними и не встречался с 1923 года, может быть они помнят меня).

Я был исключен из комсомола в мае-июне 1922 года в Харькове, за отказ от работы на заводе и из кандидатов КП(б)У, как несовершеннолетний. И это можно установить, запросив харьковские партийную и комсомольскую организации.

Повторяю, никогда, ни в какой «рабочей» или другой оппозиции не был.

Я ставлю перед Вами, гр-н Прокурор Союза вопрос так:

Если НКВД СССР и Вы считаете меня право-троцкистом, то нечего заключать меня в лагеря, а лучше расстреляйте, как того заслуживает всякая право-троцкистская собака.

Я выдержал все примененные ко мне методы допросов и все время отрицаю предъявленные мне обвинения Значит, перед вами