Тишайший - Владислав Бахревский

– Сейчас я тебя, братик, подкормлю.

Опустили в яму бронзовый поднос с дымящейся чашечкой кофе, с пловом, с другой вкусной едой.

Тимошка стоит над ямой, руки на животе сложил, хоть живота и не нажил – гончей породы дядя. Что-то смешное сказал; серебряный турок рассыпался, как пшено по столу, а Тимошка глянул в яму и, скалясь, цыкнул:

– Ешь, пока я здесь. Уйду – отберут. Что ты, не знаешь их!

Лазорев сначала и впрямь себя хотел показать, а тут смекнул: прав Тимошка. Глотнул кофе в один глоток – заиграла кровь.

– Кувшинчик не пропусти, – подсказывает Тимошка, а сам с турками гогочет, и Лазорев понимает – для него старается.

В кувшинчике оказалось вино. Выпил Андрей, плова поел. Тут Тимошка стал прощаться с турками, горсть монеток стражнику высыпал в ладони, да так, чтоб и сиделец видел.

«Такого прибил бы! – подумал Андрей, глядя на сафьяновые Тимошкины сапоги. – Для меня старается, но прибил бы его, о совести не помня».

Вечером того же дня Тимошка стоял перед дворцом визиря Азем Салих-паши с зажженной лампадкой на голове – требовал справедливою суда. Визирю о Тимошке доложили, но он не торопился принять «московского истинного царя».

Дела визиря были плохи. Поймать и потопить флот венецианцев капудан-паше Жузефу не удалось, а вот венецианцы и бури потрепали корабли Жузефа изрядно, болезни выкосили половину гребцов. Капудан-паша привел флот в Босфор не для того, чтобы тотчас идти в Черное море ловить донских и запорожских казаков, а чтобы передохнуть, залатать пробоины, поменять разбитые пушки.

Падишах Ибрагим о передышке и слышать не желал. Он отдал приказ закончить войну на Крите. Для этого нужно было перевезти на остров свежие войска и продовольствие.

План военной кампании принадлежал великому визирю Мегмету и евнухам сераля. Сераль мечтал о нарядах, великому визирю нужно было отослать из Истамбула янычар. Казна была пуста, войскам не платили, назревал бунт.

Капудан-паша воспротивился приказу Ибрагима.

– Только заклятый враг империи и падишаха мог предложить подобный план, – заявил Жузеф. – Наступила зима. На море гарцуют ураганы. Посылать в бурное море корабли с войсками – рисковать благополучием государства. Потерять флот можно за день, чтобы построить его – нужны годы.

В серале закрутилась юла интриги. Азем Салих-паша был на стороне капудан-паши и, значит, в противниках великого визиря Мегмета и евнухов, но не это пугало Азем Салих-пашу. Он не знал, какую сторону приняла Кёзем-султан.

– Ну что он торчит перед всем Истамбулом? – закричал визирь на своих слуг. – Приведите этого русского мошенника.

Тимошку привели.

– О чем ты просишь? – спросил Азем Салих-паша, не поднимаясь с ковра.

Тимошка тотчас сел.

– Мне, московскому царю, негоже стоять перед слугой падишаха.

– Я мог бы приказать, чтоб тебя выкинули из моего дома, – усмехнулся визирь, – но, видит Аллах, мне нужно поберечь силы… О чем ты просишь?

– Моего человека, Андрейку Лазорева, тайно бросили в тюрьму и держат безо всякой вины.

– Давно ли лазутчик московского царя стал твоим человеком?

– Он не лазутчик. Я пытал его огнем и, испытав, принял к себе на службу.

– Русский посол не хочет отправить гонца к донским казакам, потому я держу посла в строгости, не выпуская русских со двора, но они знают все, что делается в Истамбуле. Вот и обрубил я веревочку.

– Та ли веревочка?

– Говори, что тебе известно. Может быть, я и передумаю.

– Уши русских – архимандрит Амфилохий. Один монах, которого я ублажаю вином и деньгами, передал мне, что вчера во время службы, улучив минуту, посол Кузовлев спрашивал у Амфилохия: не дать ли ему взятку тебе, чтобы ты выдал меня головой. Амфилохий же не посоветовал давать тебе. «Люди в Истамбуле не однословны, – сказал он, – возьмут много, но ничего не сделают».

Визирь прикрыл глаза веками.

– Я отпущу твоего москаля. А тебе мой совет: принимай ислам, если хочешь остаться на свободе. Ты давно бы уже сидел в замке, если бы не мое заступничество. У царя Василия Шуйского не было детей.

– Были! Вот он я! – крикнул Тимошка.

Визирь засмеялся.

– Поглядись в зеркало. Тебе нет и тридцати, а самому младшему Шуйскому было бы теперь пятьдесят.

– Я внук! Я не говорил, что я сын. Я внук! – Тимошка схватился за голову, сжал ее, словно хотел раздавить.

– Ступай, мошенник, думай, о чем я тебе сказал.

От стен отделились люди, и Тимошка не стал дожидаться, когда его выкинут из дверей дворца.

В ту же ночь вместе с Конюховым он бежал, помышляя добраться до Молдавии.

4

Капудан-паша Жузеф получил от падишаха Ибрагима грамоту, на которой были слова: «Послушайся или умри».

Грамоту привез визирь Азем Салих-паша.

– Твоя драгоценная жизнь нужна империи, – начал уговоры Азем Салих-паша. – Я был твой сторонник, но нынче правят евнухи. Нужно перетерпеть. Как только у писаря не отсохла рука, когда он выводил эти ужасные слова: «Послушайся или умри»…

– Предпочитаю последнее. Так и передай падишаху Ибрагиму, драгоценнейший мой Азем Салих-паша. Капудан-паша Жузеф не желает понапрасну погубить в бурном море силу империи – лучшие корабли и отборные тысячи верных подданных падишаха.

– Неужели это твое последнее слово, отважный Жузеф?

– Так и передай. Предпочитаю последнее.

Дворцы великих стоят неподалеку от дворца падишаха.

В тот же час великий визирь Мегмет дрожащей рукой подписал приказ удавить капудан-пашу.

Великий визирь настаивал на посылке войск на Крит, но он не желал смерти лучшему полководцу империи. Он сам поехал уговаривать Жузефа покориться воле падишаха.

Капудан-паша выслушал речи великого визиря и ответил твердо и торжественно:

– Я рожден мусульманином, есмь подданный падишаха Ибрагима и потому умру с радостью, оплакивая несчастный жребий осужденных состариваться под таким государем, ибо неизбежно принуждены будут самовидствовать неистовства его и потрясения империи.

Попросил разрешения попрощаться с близкими, пошел к своей Туадже, у которой должен был родиться ребенок. Подарил ей семьдесят пять тысяч французских ливров – все, что у него было в наличности, легко и весело беседовал с ней, выпил кофе, поцеловал ее, прощаясь, в глаза. Потом он вернулся в большую залу, снял с чалмы алмаз и вручил его великому визирю в знак непримиримости и неподчинения верховной власти.

– Мегмет-паша, передай этот алмаз Ибрагиму. – Громко ударил в ладоши. – Палачи, займитесь вашим делом.

5

Солнце светило, словно бы прищурившись. Тепло было легкое, зеленела трава. С холмов, долин посверкивало – дожди угомонились всего за день до отъезда.

«Вот ведь какая благополучная земля!» – думал Андрей Лазорев, покачиваясь в удобном турецком седле.

Ученый монах с пятью мешками ученых книг маялся в арбе.

«У нас-то теперь уж, чай, завернуло, – улыбался Лазорев, думая о московской земле. – Бело теперь, вечерами сине».

И тут встало перед ним лицо Любаши, жены его. Чудное дело! Землю увидел белую, елки белые, а Любаша будто в сарафане.

«Господи! Да ведь я Любашу в шубке-то и не видел!» И решил: «Прежде чем в Москву показаться, домой заеду. По дороге, чай».

Щемило-таки сердце – не выполнил тайного наказа Бориса Ивановича. Отговориться можно: в тюрьме сидел, а потом злыдень убежал, но будет ли слушать отговорки боярин всемогущий…

– Авось! – сказал вслух Лазорев и стал глядеть на дорогу.

По дороге навстречу двигался конный отряд.

Оно хоть грамоты все в порядке, а тревожно. Чтоб турки не придрались, Лазорев велел арбе встать на обочине и сам спешился – гяур в Турции не должен быть выше правоверного мусульманина.

Отряд охранял такую же, как у Лазорева, арбу.

Андрей сам не знал, отчего сжало сердце; навострил глаза и разглядел в арбе двух людей. Предчувствие превратилось в уверенность. Нет, не ошибся Андрей – везли Тимошку и Костьку.

Тимошка увидал Лазорева и несколько раз прикрыл глаза веками: мол, вижу, но не хочу впутывать тебя в свою историю. Костька сидел спиной, не увидал Лазорева.

Отряд медленно поднимался на холм.

– Поехали! – распорядился Андрей. – Поехали-поехали! Дорога кружная, через Молдавию. Когда дома будем, одному Господу известно.

6

Визирь Азем Салих-паша разглядывал алмаз на своем перстне. Сколько света вмещается в этой прозрачной капле! Азем Салих-паша открыл ларец с драгоценностями; все это сверкающее чудо можно выменять на жизнь, на свою собственную жизнь. Отнести Кёзем-султан и упросить ее заступиться перед падишахом – донские казаки гуляли под Трапезундом. Но в голове стояла сверкающая надпись, каждая буква будто бы алмазами выложена: «Несчастный жребий состариваться под таким государем».

«Неужто он осмелится исполнить свою угрозу?»

Усмехнулся: «он» осмелился уничтожить единственного толкового полководца.