Тишайший - Владислав Бахревский

– Нет у него ножа. В кошельке не густо. Пять курушей, полгорсти пара. Сухарь какой-то.

– Сухарь? – прозвенел голос Тимошки. – Дай сюда. Приблизился. В одной руке свеча, в другой сухарь.

– Москаль проклятый! На лапотную свою родину заманиваешь? Корочкой? – Засмеялся.

– Корочкой! – схватился за живот Костька. – Заманивает!

– Просчитался, москаль! Мне лапотная Русь не дорога, ибо я не русский. Моя родина на холодном море. Истинное мое имя Иоанн Синенсис. – Тимошка понюхал сухарь. – Я никогда не был на твоей родине, москаль! Это ее запах? – Попробовал сухарь на зуб. – Кисло и горько. Нет, я не хочу быть царем в стране, которая пахнет прокисшим.

Тимошка бросил сухарь на землю.

– Чего с ним делать-то будем? – спросил Костька.

– Сначала отпустим наших друзей. Расплатись с ними, Костька.

Мелькнули две фигуры, пробормотали что-то, ушли.

– Твоими расплатился, – сказал Тимошка Лазореву. – Ты не огорчайся. Тебе деньги уже не понадобятся. Да и какие это деньги? Сколько тебе заплатили за мою жизнь? Костька! – Подскочил Костька, огрел Лазорева плетью. – Бей, пока не сознается! – прохрипел Анкудинов. Костька полосовал справа и слева. – Довольно! Сколько тебе заплатили? Я хочу знать, какая цена моей голове у московского подкидыша? Молчишь?

Тимошка сунул свечу в бороду Лазореву.

– Ма-ма! – вскрикнул Лазорев.

Тимошка уронил свечу.

– Больно? – Кинулся ладонями студить обожженное место. – Костька, беги масла принеси. Беги!

Тимошка встал на колени перед Лазоревым.

– Прости меня!.. Меня таким сделали. Ко мне трижды убийц подсылали. В Литве. Я потому и бежал оттуда. Где сухарь?

Шарил по земле руками, нашел, обдул, откусил.

– Избой нашей пахнет. Господи! Хлебушек! Черненький! Драгоценный. Скусно-то как!

Тимошка спрятал сухарь на грудь, упал лицом на землю, заколотил ладонями около своей головы. Вскочил, подполз на коленях к Лазореву, поднял поочередно его сапоги и поцеловал подошвы.

– На этих сапогах частичка моей утерянной навеки земли. Лазорев, Андрюшка! Будь мне братом! – Вытянул из-за голенища тонкий нож, чиркнул себе по руке, схватил руку Лазорева, чиркнул по ней, соединил раны. – Вот! Теперь мы кровные братья. Теперь никуда не денешься. Кровные. Братик мой!

Лихорадочно разрезал путы. Принес глиняную корчагу.

– Пей!

Лазорев припал к корчаге. Это было виноградное кислое молодое вино. Оно утоляло жар.

Примчался Костька. Лазорева усадили на коврик, помазали ожоги.

– Пошли ко мне, брат мой! – Голос у Тимошки был полон дикого восторга. – Костька, этот человек – мой кровный брат. Ни один волос не должен пасть с его головы. Ну что ты молчишь, Андрюша? Пожалуй нас хоть одним словом.

– Жалко мне тебя, парень!

– Костька, братик жалеет меня. Пошли отсюда. Скорее! Здесь темно, здесь пахнет паленым. Костька, беги за носильщиками. Пусть нас отнесут в паланкине.

Лазорев оттолкнул припавшего к нему Тимошку, по крутой лесенке вышел в теснину проклятой улочки, выбрался на улицу ремесленников. Нырнул в толпу…

На монастырском дворе его окружили чауши. Связали руки, больно стукнули между лопаток рукояткой ятагана, повели.

«От русской тюрьмы Бог избавил, а турецкой, видимо не миновать», – подумал Андрей и не ошибся: посадили его в земляную тюрьму.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Над Истамбулом прошли осенние дожди. Трава опять позеленела. Установилось ровное тепло. Пролетели перелетные птицы. Потемнело море. Вернулись в покойные гавани боевые корабли.

Жизнь на зиму и у природы, и у людей тишала.

Падишах Ибрагим, много лет просидевший в земляной тюрьме, ненавидел холода. Отменить зиму даже турецкому падишаху не по силам. Но зиму можно в сердце не пустить.

Каждый новый день Ибрагим начинал теперь с беседы со старейшей своей наложницей. Ее имя было Кесбан.

После ссылки и гибели бывшего кизляр-агаси Кесбан стала доверенным человеком падишаха. Ибрагиму все казалось, что его обманывают, скрывают от него красавиц, и тогда он начал действовать по своему разумению. Даровал Кесбан право свободного выхода из сераля и поручил ей тонкое и наитайнейшее дело – высматривать в банях красавиц.

– О великий падишах! – докладывала старая наложница об очередном своем походе по баням. – Ты можешь смело озолотить свою верную Кесбан.

– Нашла?! – Ибрагим всплеснул ручками, колыхнулся и замер, глядя Кесбан в рот.

– Нашла, величайший из величайших!

– Какова же она? – прошептал Ибрагим, ловя пальцами поползшую с краешка губ слюнку.

– Она прекрасна!

– О-о! – простонал Ибрагим.

– Волосы у нее по щиколотку, цвета спелых плодов каштана. Груди у нее…

– Подожди! – прошептал Ибрагим, закрывая глаза. – Волосы у нее по щиколотку! Цвета спелых плодов каштана.

– Да, мой изумительнейший падишах! Цвета каштана, по щиколотку. Груди у нее тугие, как нераспустившиеся бутоны белой розы, а каждый сосок – пламенеющая почка, из которой рождается солнце.

– Подожди! – воскликнул падишах, покрываясь потом. – Каждый сосок – как пламенеющая почка… Аллах! Я могу быть счастливейшим из смертных.

– О великомудрый! То ли тебя ожидает впереди. У нее родинка!

– Родинка? Где же?

– О падишах!

– У меня кружится голова. – И падишах Ибрагим лишился чувств.

Когда он пришел в себя, перед ним стояла валиде Кёзем-султан.

– А где Кесбан? – спросил Ибрагим.

– Сын мой, до нашего слуха дошло – донские казаки около Синопа ограбили и сожгли несколько селений.

– Матушка, сжалься надо мной: я смертельно болен. Любовью. У нее родинка!.. Прикажите позвать Кесбан. Кесбан не сказала мне, где у моей возлюбленной родинка.

– Великий падишах! – Кёзем-султан улыбалась сочувственно. – Я понимаю, сколь это важно для судеб вселенной – доискаться, где родинка. Ибо покой падишаха – покой в подлунной, но, драгоценный мой сын, почему же империей не управляют твои визири? В каких снах пребывает Азем Салих-паша? Это ведь его дело – заботиться о мире на Черном море…

– Эй, слуги! Позвать ко мне визиря Азем Салих-пашу!

– Убежище веры, я уже посылала за визирем. Он ждет твоих приказаний.

2

– В следующий раз после подобного известия ты уже не выйдешь из сераля! – Ибрагим затопал ногами на Азем Салих-пашу. – Донские казаки – зло, от которого мы желаем избавить нашу империю.

– Великий падишах! – Визирь пал в ноги рассерженному повелителю. – Я заклинал Аллахом капудан-пашу Жузефа, чтобы он послал корабли на Черное море, но капудан-паша ждал зимы. Зима пришла, но обещание не исполнено. Как, скажите мне, защитить Синоп и другие города побережья, не имея на Черном море кораблей?

– Я не знаю как, но если ко мне будут приставать с жалобами, я успокою жалобщиков, приказавши задушить нерадивого визиря. Убирайся!

В тот же день Азем Салих-паша брызгал слюной и топал ногами на молчаливых русских переводчиков. Визирь позвал к себе на расправу Кузовлева, но тот сказался больным.

– Если только Донские казаки еще раз выйдут в Черное море, ни вам, ни послу живым не быть! – кричал визирь. – С меня за казачьи шалости голову снимут, но перед смертью, будьте уверены, я посла вашего и вас на рожнах изжарю. Нам с послом вместе нужно думать, как избежать беды. Пусть посылает гонца на Дон, я этому гонцу дам охрану до Азова-города.

Через два дня Кузовлев передал визирю письмо: посылать ему гонцов на Дон непригоже, спрашивать с посла за казачье воровство нечего, падишаху ведомо, что казакам на Черное море московским царем ходить заказано. Да только казаки – воры-изменники, никого не слушают и не боятся. С послами же ни в каких государствах бесчестья не бывает, и в Царьграде никогда того не бывало, что теперь делается: держат взаперти, корму не дают, грозят и к государю назад не отпускают…

Азем Салих-паша на длинное письмо ответил кратко: «Только появятся казаки на море, сожгу в пепел. Если хочешь быть жив, посылай гонцов».

3

Повадились к Лазореву матушка с Любашей во сне приходить. Стал он их увещевать:

– Ну что вы слезы по мне проливаете? Чай, не помер! Вины за мной нет никакой. Для острастки посадили… А ежели заждались, так и тут ничего не поделаешь. Человек я служилый. По секрету сказать, мне это даже на руку, что в тюрьме сижу… Помолиться за меня, конечно, помолитесь, но сердце попусту надрывать ни к чему.

– Горюшко ты наше! – всплеснула руками мать, а Любаша согласилась со словами мужа и увела матушку.

Лазореву в те дни худо было. На дворе захолодало, дожди, земля сыростью напиталась, пошли по всему телу у Андрея чирьи: ни сесть, ни лечь.

Тут и объявился в один прекрасный день Тимошка.

– Обыскался, – говорит, – тебя, братик. Ну, теперь еще немного потерпи. Не будь я Шуйский – вытяну тебя отсюда.

Голос, конечно, Тимошкин, а самого не узнать. Стоят над решеткой два важных турка. Что-то сказали стражнику, тот решетку отомкнул, отодвинул. Лазорев во все глаза глядит: один турок в серебре, другой – в золоте. У того, кто побогаче, Тимошкин голос.