Стая - Александр Филиппович

Витька долго еще сидел в одиночестве, прикуривая папироску от папироски. Гранат подлез к его ногам, положил на хозяйские колени морду, напускивая слюней на солдатские Витькины штаны. Но Витька не заругался совсем на это. Он только ласкать его, Граната-то, принялся, вздыхая время от времени…

На следующий день, проспавшись и отзавтракав, Витька взял и его с собой. И прошли они перво-наперво за поселок, к березам, повсюду среди которых накопаны были могилы, означенные крестами или пирамидками со звездочками. У одной из могил, у не такой уж и старой да давней, Витька долго стоял, опершись на оградку, прикуривая, как и ночью, после разговора с отцом, папироску от папироски. Когда же возвращались с кладбища, Витька внезапно как-то, словом — вдруг, остановился и вернулся к одной из скособочившихся пирамидок с давно отпавшей, как листик с дерева, осыпавшейся фанерной звездочкой. Здесь он присел и, усмехнувшись, вслух прочел, пальцем проводя по буквам, выжженным на дереве, на котором никакой краски не сохранилось:

— Здесь… лежит… Музыка… вот так! — И ему, Гранату, рассеянно потеребил за ушами. И вздохнул, вспоминая: — Я со стеклышком это куражился пацаном, а гляди, по правде как все вышло-то… От кого недавнего уж и ни одной буковки памяти не осталось, а он вот… напоминает… Музыка. Уж ведь и от сынка моего, возможно, ничего почти что нету… Да! Все… все теперь погиблое, как не бывало его вовсе! — И вот тут только, у чужой-то могилы, и затрясло его наконец от собственного какого-то горя, как от сухих и беззвучных слез, которые, возникнув в глубине души, так и не докатываются до глаз, чтобы излиться, облегчая…

Опять, проникая в конуру, мешал по ночам свет, и старик время от времени выползал покурить на завалинку. И глухой ночью Гранат опять услыхал возню подле зарода, и прибежал туда, и застал там Витьку с женщиной, но с иною, чем Лика. Женщина совсем не отбивалась от Витьки и не плакала, а только ласково гладила Витькины волосы и сладко стонала…

Витька опять принялся шоферить, но уже не на грузовике, а на легковой машине, на которой возил по поселку в заводскую контору высокого и строгого на лицо человека, подкатывая за ним по утрам к утопающему в зелени огромному одноэтажному дому, где жила старая уже сука-овчарка. Иногда Витька оказывался допоздна занят: в сумерках он весело завозил с базы продукты на дом своему высокому и строгому начальнику, и если Гранат здесь, у дома начальника, его отыскивал, то с ним же и уезжал в гараж, а уж оттуда возвращались они домой пешком.

Но в дни, когда приходил домой рано, Витька наскоро переодевался в костюм, скидывая пропахшую машиной кожаную тужурку, и норовил тотчас исчезнуть из дому. Ко всему в доме он как бы охладел и оравнодушел и в такие ранние возвращения после работы совсем его, Граната, не замечал, хотя Гранат так и вился подле его ног, вымаливая ласку.

Несколько раз, держась в отдалении, Гранат сопровождал Витьку до клуба. По дороге Витька все хотел прогнать его домой, но Гранат лишь пятился, мялся на месте, а переждав, когда Витьке надоест командовать, следовал за ним дальше.

На клубном крылечке Витьку всегда уже поджидала та худая, с накрашенным ртом женщина, с которою Витька ласкался за огородами во время последней гулянки.

И они входили в клуб.

За глухой стеной, с заложенными кирпичом окнами, сперва звонили несколько раз, а потом начинала играть музыка и раздавались громкие голоса незнакомых мужчин и женщин… А как-то, обшаривая ночной поселок, услыхал Гранат в сквере возле стадиона слабые шорохи и различил следом родимый Витькин дух. Продравшись же сквозь заросли акаций, он верно наткнулся на Витьку и все ту же раскрашенную женщину. Не услыхали они оба его сперва-то. И не увидели. И Гранат возбужденно подал свой радостный голос, чтобы привлечь их внимание. Вот тогда-то женщина испуганно вскрикнула, а Витька заругался:

— Прочь пошел! Пошел, слышишь!

И, пошарив по земле вокруг, схватил под руку подвернувшийся камень.

Камень остро ударил по бедру, Гранат визгнул и, прихрамывая, продрался из сквера через кусты акаций, подальше от камней, летевших ему вслед. Воротившись домой, забрался он в конуру, свернулся и закрыл глаза. Боль прошла, но вместо нее возникло нечто иное, отчего стало и еще-то побольнее, тоскливее, безнадежнее: вдруг исчез в хозяйских поступках тот привычный, давно уж им, Гранатом, постигнутый смысл, когда знаешь, за что хвалят и за что — бьют.

Старуха и старик относились к нему как и прежде. Регулярно вытаскивали миску с едой, но во всем остальном точно бы не замечали. Впрочем, и раньше-то когда они относились к нему, в сущности, по-иному и дружелюбнее? Все дело теперь в одном Витьке: стал он зол, жесток, раздражителен. Но выслеживать его Гранат продолжал по-прежнему, всякий вечер. С нетерпением ожидал он, что вдруг, что вот-вот, с мгновенья на мгновенье, Витька переменится, потребует его к себе прежним, веселым голосом. Но мгновенья за мгновеньями проходили, однако, слагались в долгие ночи и в дни, а Витька все оставался будто чужим.

Несколько раз, когда ему еще удавалось подкарауливать Витьку в стадионовском скверике и если Витька и эта, всегда рядом с ним оказывавшаяся худая, с накрашенным ртом женщина угадывали его присутствие, женщина принималась громко выговаривать Витьке, и Витька затем начинал строго командовать, в безликую темноту иногда кидая камни и палки, чтоб отогнать его. Но оба они — и Витька, и его женщина — были всего лишь людьми, и стоило Гранату чуть поосторожничать, чуть притаиться, как уже это их обманывало и они думали, что он им подчинился и убрел прочь.

Два раза случайно встречал Гранат на улице эту женщину, когда оказывалась она одна. И оба раза она почему-то до крика пугалась этих встреч, хотя Гранат только рычал от недоверия, припоминая тотчас удары камней и палок, не приближаясь к ней даже. И каждый раз вслед за этими случайными встречами Витька выволакивал его за ошейник из конуры и, точно провинившегося, отхлестывал тонким цепным поводком, которым никогда раньше не наказывал. И оба раза в разгар порки выкатывал из избы на крыльцо старик и, попыхивая трубкой, говорил, темно на сына взглядывая:

— Э-эх, Витя! Почто бьешь? С ним, оно конечно, очень строго бы надо для его же и своей пользы, да ведь и бить-то — испортишь. Не просто же собачонок, а еще охотник.

— Моёго это ума дело, батя! — отзывался Витька, пороть переставая однако.

— Твоёго не твоёго, а зря все равно так-то. Ни к чему ж доброму не научишь, а отучишь только.

— Ладно, ладно, батя, — отирал Витька злое и мокрое лицо и приказывал: — Место!