Путешествие из России - Андрей Битов

И вот такое именно место занимали эти гонки в масштабах жизни мира и страны. Если полагать, что газета для того и выпускается, чтобы напоминать людям о пропорциях и масштабах современной жизни.

Ни в коем случае не хотел бы я сводить дело к несправедливости и немасштабности отражения этих гонок в прессе. Мне на это так же наплевать, как человеку, никогда на них не бывавшему. Хотя, конечно, есть несправедливость в том, что хоккею – все, а спидвею – ничего. Но это естественная несправедливость признания и тиража. Как в литературе. (Если мне скажут, что сравнение литературы с мотоспортом несколько неправомерно, потому что книги читают все, а на гонки ходит все-таки небольшая группа ценителей, я скажу, что на улицах-то все видели мотоцикл…)

Но вот ведь что. Назначение посла, если б я его знал лично, если бы я знал, что стоит за этим назначением: какие жизни, какие страсти, какие судьбы, какие годы! – возможно, потрясло бы меня не меньше. Надеюсь, конечно, что фамилии назначенного и смещенного не перепутаны в наборе… Но ведь погода тоже петитом, а это вообще божественное явление, космическое! Все так, все справедливо.

Чрезмерно великоват этот крохотный из миров.

Что в мире!.. И в моей жизни… Приехал – уехал. И где та бездна, в которой я побывал? Сомкнулась. Ровно. Я глажу это гладкое место и не ощущаю ни рубца, ни шва. Где оно в моей жизни? Где моя жизнь в нем? Ровно, гладко – никакого выступа у судьбы. Жизнь замкнутая, как яйцо. Колесо.

Ну что ж, мое будущее мне ясно. Я вижу себя в Польше на финале первенства мира в гонках по гари. Я вижу себя на ипподроме в позе начинающего знатока. Будущее мое определено, перспективы мои перспективны.

И вот что любопытно: самые быстрые мотоциклы производит сейчас Япония, и, пока мы пугаемся Китая, эти японцы куда-то тихо и бесшумно торопятся.

Запись предпоследняя

Судьба чемпиона

Но, вернувшись из Уфы, я обнаруживаю, что не так уж далеко отстоял от меня мототрек, прежде чем я случайно на нем оказался. Каким-то образом мне удивительно понятны эти ребята со всепоглощающей страстью ко всему, что заводится и едет. И если теперь, когда я вижу длинноволосого подростка, выписывающего велосипедные гаммы на моем дворе, двор мне кажется подобием мототрека, его родным младшим хулиганствующим братом, судьбой которого за недосугом озабочена вся семья, то не потому ли мототрек был так непосредствен для меня, что в нем узнавался старший удачливый брат моего двора, дослужившийся до чемпиона мира? Не они ли гоняются сейчас и не они ли смотрят с трибун, они – с моего двора?

«Пятый угол»

Памяти Анатолия Иванова (Гапсека)

В последний год войны и сразу после мы образовали шайку, шаечку под красивым названием «Пятый угол». Собственно, ничего страшного, при моем участии, мы не успели сделать: мы курили, закладывали руки в карманы, пытались плеваться подальше, кривили рот, будто у нас там фикса; выменивали бляхи на кепки и кепки на бляхи; играли в пристенок и в «маялку»; воровали обеспеченно и по мелочи – у соседей и родителей; надув из соски большой водяной пузырь, гасили тоненькими струйками примуса в студенческом общежитии; лазили по подвалам, сараям и руинам; писали учителям гангстерские записки квадратными буквами и считали свою жизнь пропащей. Старшему было одиннадцать, младшему (мне) семь. Я был корешем старшего. Одному мне удалось, с активной и болезненной помощью отца, «завязать», и я бездарно прекратил карьеру, свернув с пути, так точно намеченного на всю жизнь. Остальные пошли далеко, погрязли в рецидивизме, и все реже встречаю я их в промежутках, в качестве остепенившихся отцов своих детей, у пивного ларька, который стоит теперь на том самом углу, который мы, по неграмотности, называли «пятым», где мы когда-то собирались всей бандой к назначенному часу. На отпечатки наших детских ступней мы сдуваем пивную пену, остренько взглядываем друг на друга, признавая что-то знакомое, и выглядим мы друг для друга немолодо. Один из нас стал чемпионом Ленинграда по боксу и погиб, поскользнувшись в бане, другой сидит до сих пор, третий – зампред комитета по радиовещанию и пива не пьет, четвертым буду я, у пятого скоро родится пятый. Судьбы.

Вот вылетает из моего двора на собственном мотоцикле, эффектной дугой, из подворотни к ларьку – призрак Гапсека.

– Здравствуй! – говорит. – Ни-ни! За рулем не пью.

Вообще-то он Толя Иванов. Это он учил меня курить в первом классе. Входил в наш «Пятый угол».

Гапсеком он стал после того, как весь наш двор посмотрел картину «Гобсек», а Толька как раз унес откуда-то моток серебряной ленты (были в наше время такие поразительные плотные рулоны: фольга, прослоенная папиросной бумагой, как бы чуть маслянистая и душно пахнущая, – теперь таких не бывает!). Мы, конечно, хотели поделить, он не дал, все закричали: «Гапсек! Гапсек!» Толька страшно обиделся, погнался, никого не догнал и с тех пор остался Гапсеком. На лестничных площадках Гобсек поменял свою транскрипцию: «Гапсек – дурак», «Гапсек – жук», «Гапсек + Валя» и т. д. Он имел бурные годы и не сворачивал с намеченного пути пропащей жизни, пока я учился и кончал. Но вот и он остепенился, женился, обзавелся, родил и осуществил свою давнишнюю мечту – мотоцикл. Возит теперь на нем кроватки и коляски, достает… Вот он отъехал эффектной дугой от ларька… Нашли его через два дня в канаве. Он выехал со двора верхом на своей судьбе, навстречу своей судьбе, на встречу со своей судьбой и врезался в свою судьбу. Судьбой был придорожный столб.

Летучий голландец

Памяти Геннадия Вьюнова (Деда)

Со мной что-то не то. Из дальних стран возвращаюсь домой. Здрасте. Можно подумать, что я ничем не рискую… Оглянусь назад – такая ровная столбовая линия.

И если однажды рискну и иду на все – срываю банк. Опять без обрыва. Жизнь плавная, как по лекалу. Опять не в проигрыше, опять в выигрыше. Не гневи Бога… Впереди судьба.

Возвращаюсь домой еще раз, снимаю трубку.

– Эй, ты! – говорит мой друг Сева. – Вернулся? – Будто я разочаровал его этим. – Деда помнишь?

– Помню.

– Разбился Дед.

– Ка-ак?..

– Глупо так. На тренировке. Ни с того ни с сего.

– Да… – говорю. – Он же хорошо в этом сезоне ходил! Никто и не ждал уже от него. Чтобы так вдруг…

– И приятель мой в Уфе, ты его видел. Помнишь, на засолочной базе?

– Как же, как же! – подхватил я, с облегчением хихикая. – На засолочной базе! Там с закуской обстояло неплохо… Пять тонн огурцов в одной тарелке!..

– В школе вместе, с моего двора… – говорит Сева, меня не слыша. – Его прямо на нашей улице молнией убило…

– Молнией?..

– Так-то, – говорит Сева, – одновременно обоих. Ну, пока!

Как же, как же! Помню, помню… Деда помню. Очень хорошо, очень замечательно его помню. В первый раз я его видел, он тогда еще был в «завязке», не ходил, администрировал, но сердце гонщика… Именно сердце гонщика плавилось в его груди, когда мы все отмечали победу команды уфимцев в Ленинграде, и его глаза излучали такую безграничную преданность и любовь к новым чемпионам, такое неподдельное восхищение и восторг перед их успехом, такое преклонение перед талантом, что можно было подумать, что ему пять, а не сорок лет, что он ни разу не сидел в седле, не выигрывал первенств и не становился сам чемпионом, что это он впервые видел гонки, а не я. Ни тени зависти, ни сожаления об уже пройденности своего пути – чистый восторг… Помню, это очень поразило меня, как-то немо, не в словах, очень расположило к нему: глядя на него, ты настолько становился обеспечен отсутствием задней мысли, расчета, коварства и самоутверждения, что ничего не оставалось, как тут же отвечать ему любовью. Казалось, он воплощал собою бескорыстие в спорте, этот сошедший на нет мастер.

Он принимал нас в своем кабинете в здании клуба. Он поил победителей коньяком, с удовольствием чокаясь… Странно было представить, что все эти ребята, такие чистенькие и свежие, в заморских курточках и штиблетах, каких ни у кого нет, еще час назад, облепленные гарью, овеянные дымом, грохотом, ослепленные скоростью и страстью, летели вон там, за окном… Теперь их овевала только слава. Из окна был виден мототрек. Он был пуст. Странно было даже представить, что там творилось час назад. Он был не просто пуст – опустошен. Зеленел увядшим лужком, сквозил последним осенним небом, зиял сквозною серостью трибун. Последний луч солнца скользнул по лужку и блеснул в лезвии топора, воткнутого в бум…

– Да, кстати, – спросил я, – зачем топор?

– Собачьи соревнования завтра, – сказал Дед. – Полоса препятствий.

– Это понятно: бревно, бум… Однако зачем топор?

– Головы им рубить! – пошутил чемпион мира. – Если не выполняют команды.

Нам было так весело!..

Дед смеялся больше всех. Он был счастлив их счастьем. Ему ничего больше не было надо…

…Но как трудно «завязывать» и зарекаться! Скорость манит, как пропасть, как полет. Я не думаю сравнивать несравнимые вещи (хотя они-то как раз и сравнимы), но вдруг понятен мне становится Экзюпери со своими просьбами и рапортами дать ему еще десять прощальных вылетов.