Путешествие из России - Андрей Битов

В город прибыл аттракцион – мотогонки по вертикальной стене. Естественно, друзья проторчали на всех представлениях. От монтажа «бочки» (эти кадры кажутся мне тоже эффектными: обширный пустырь, кое-какой урбанизм на горизонте – три трубы дымят, какие-то свалки меж бурьянов, бурьяны пристелены ветром – ветер обязателен! – по мелким лужицам гонит рябь… сооружается нечто высокое и круглое непонятного назначения, и трое ребят, опершись о велосипеды, неподвижно рассматривают это…) до разборки «бочки». Влюбились втроем в циркачку. А потом пусто – пустырь без ничего, и жалкая немощность моторчиков очевидна.

Но они еще пытались бороться с очевидностью поражения. На краю поселка вырастает огромный котлован. Как справились ребята с таким объемом земляных работ, тоже трудно вообразить (они мне показывали эту яму, она до сих пор не заросла и не осыпалась до конца), но они гоняли на велосипедах с моторчиком по вертикальной стене! – единственный случай подземной вертикальной стены в мировой практике.

Но когда из армии вернулся Самородов и поселился в их доме, и каждый день ребята видели, как он приезжал и уезжал на своем великолепном гоночном (как у циркачки) мотоцикле, и освобожденный треск двигателя западал им в душу… моторчики были окончательно исчерпаны, впереди ничего не светило.

Угонять автомобили они практиковались на «москвиче-401», принадлежавшем отцу одного из них. Отец был на работе, мама хлопотала по дому… Улучив момент, двое пробирались в гараж, один садился за руль и ждал «на парах», другой, вынув из ворот специальный сучочек, следил в дырочку за домом. (И этот кадр представляется выразительным – из темноты гаража, в кругленькое отсутствие сучочка.) Наконец, проследив за мамой, сынок с улицы давал отмашку, наблюдатель резко распахивал ворота, машина стремительно срывалась с места и исчезала за углом, наблюдатель затворял ворота, вставлял на место сучочек, и, воссоединившись с сыном автовладельца, они шли за угол, где их ждал «москвич».

Затем они угнали грузовик. У грузовика не переключались скорости, и они тупо ползли на второй, а за ними бежал шофер, и так они ехали и бежали вровень друг с другом, не в силах ни оторваться, ни отстать, пока машина не стала сама, въехав в сугроб. К счастью для ребят, шофер так запыхался, что не мог уже их преследовать, и они убежали, а шофер упал у машины, как первый марафонец, впрочем, тоже счастливо отделавшись.

Потом они угнали «победу». Покатались и поставили на место.

Это им понравилось.

Неизвестно, чем бы все кончилось, колонией или еще того хуже, но однажды ночью они угнали самородовский мотоцикл. Самородов наутро ничего не заметил, сел и поехал на трек. На пути у него кончился бензин, и ему пришлось пять километров катить мотоцикл на руках. Он едва не опоздал к старту. Отгонявшись, он изловил всех поодиночке и надавал по шее. Так они обрели учителя…

Все так и было. Я тут ничего не прибавил и не приукрасил, даже скучно.

Потом была армия. Армия – это шанс провинциала. Там им дали по мотоциклу. Вернулись они чемпионами.

Карьера колеса

От этого фильма в моем ухе прежде всего журчит шарикоподшипник. Такой толстенький, сильный, несомненный. Кто-нибудь приносил его в класс. Доставал молча. Надевал на щепоть пальцев, как на ось. И начинал разгонять ладонью другой руки. Вж-вжж-взз! И потом поднимал его над головой и застывал торжествующе: как долго он крутился сам! И все мы слушали долго, пока не истаивал звук. До сих пор подшипник для меня является не деталью машины, а деталью парты. Она въезжает в мое сознание с этим звуком. Сама катится… Самокат!! Если раздобыть вот такой, большой и толстый, то было уже проще: к нему можно было уже полегче достать еще один, поменьше, и тогда – пара! Пара – это самокат. Но какой! Сам катится. Летит, как стрела. Жужжит, как самолет. Этот звук подшипника по асфальту, их общий цвет, асфальта и звука, – цвет ленинградского неба и зависти. Так и не случилось мне удачи в виде большого подшипника… Несколько шариков от такого подшипника у меня еще были, и был один крохотный, блестященький – игрушка, брелок. Надевался на спичку. Но и в нем сверкала солнечная система головокружительного вращения, не то прошлого вальса, не то будущего мототрека, пока избранники и счастливцы выписывали на дне двора журчащие асфальтовые дуги…

И вдруг понятно, что не только эти замечательные люди сделали карьеру в колесе, но и колесо в них сделало карьеру. Не считая принудительного ассортимента младенчества, как только они смогли осуществить свою волю, они выбрали колесо. Первым их колесом был, пожалуй, обруч, не тот легкий, цветной и буржуазный, а тяжелый, ржавый с бочки. К нему из толстой проволоки изгибалась специальная вилка-водило – и карьера началась! Мелькают пятки, мчится отдельное от тебя колесо, но уже не отдельное – косвенно с тобою связанное касанием. Ноги, рука, вилка, обруч. Управляемый обруч! И этот тонкий звук железа о железо, грифельный звук железа об асфальт оседает навсегда на стенках памяти, покрывая ее первым слоем, пока мальчишка бежит, обруч катится, вилка гонит его и точит и держит за руку мальчика, катя его вслед за обручем… И тогда этот звук будет сразу узнан в звонком шуршании подшипника, потом в шорохе и свисте самоката по асфальту, потом в ветре велосипедных спиц. Как в чреве поспешно проходят стадию рыбки и птички, как каждый человек ускоренно проходит человечество, так будущие мастера начинают с изобретения предмета своего мастерства и проходят историю его развития со скоростью одного детства.

Колесо покорялось им и делало карьеру вместе с ними. Уже оседлав его, начиналась страсть. Самокат все-таки не сам катится, ты его катишь, велосипед тоже не сам, надо педали крутить. Правда, есть великая, безвольная пауза инерции – ради нее всё! Когда надо особенно замереть в неподвижности, чтобы прислушаться к движению, в котором ты не трудишься – только правишь. Это парение, полет… Но как кратко, как тихо это счастье! Надо совсем освободиться от мускульного привода, чтобы продолжить его… Страсть требует развития, развитие – риска, риск – скорости, скорость – мастерства, рождается мечта о моторе. Кто в двенадцать сел на велосипед с моторчиком, в шестнадцать будет иметь свой мотоцикл. Ему будет мало мотоцикла, и он пойдет на мототрек… И треск заезда, и запах выхлопа напомнят ему своею новизною незабвенность подшипника и обруча.

Запись семнадцатая

Магнат

Репортаж

Я только и слышал в Уфе, что эту фамилию: Ба-ло-бан. Балобан то, Балобан это, Балобан сказал. Надо спросить у Балобана. Ну, на это Балобан не пойдет. Да ты попроси Балобана… Тебе надо встретиться с Балобаном. Балобан все может. Это может только Балобан. Этого и Балобан не пробьет. Балобан – хи-хи, Балобан – ого! Это Балобан. Кто же это, как не Балобан! Да, это Балобан… А ты Балобану-то говорил? Ну так пойди скажи Балобану. Но это же ведь Балобан…

Балобан надвигался на меня неотвратимо, как судьба. Мне его было не миновать. Я чувствовал, что это не просто человек – Балобан, что это такое понятие – Балобан, понятие, которого я не понимаю. Что я ничего не знаю, раз не знаю Балобана. Это гипнотизировало. Он был недостающим звеном, он, чувствовал я, замкнет мне цепь в кольцо, и я что-то пойму. Он был главная улика моего невежества.

Мне понятна была, скажем, роль Самородова. Действительно, без его фигуры невозможно себе представить явление башкирского мотоспорта. Но – как бы быть поточнее? – и Самородов не заключал в себе причины. То есть он не исключал ее.

Так я и не знал по-прежнему, в чем же секрет вознесения Уфы, расцвета частного башкирского мотоспорта в мировом масштабе, в чем секрет вознесения и избранничества не одного человека (про личность уже стало как бы ясно…), а некой общности – отряда, школы, области, народа… то есть не было ясно, каким же образом, какими путями находит себе время и место явление. И как я не мог, туповато упираясь, усвоить себе, почему же не Москва, не Ленинград, почему именно Уфа, так и у меня, как у всех, последняя надежда вдруг оказалась на Балобана.

Может, он подберет ключ ко всему, раз уж он такой, Балобан?

– Как, ты еще не познакомился с Балобаном?! – И на меня смотрят так: «Зачем же ты сюда приехал?»

Но я откладывал свои журналистские обязанности под конец. Мне не хотелось говорить ему, что я что-то собой представляю, печатный орган. Думал, как-нибудь иначе умудрюсь. Тем более что у меня же друзья гонщики.

Я говорю:

– Познакомь меня с Балобаном.

– Да, да, – говорят мне, – тебя обязательно надо свести с Балобаном.

И как-то не сводят…

Первое столкновение

Я говорю своему приятелю-гонщику:

– Слушай, я бы хотел пройти на середину поля…

Действительно, с этой точки я еще не видел спидвея – там самый верхний допуск, только свои.