Русские в начале осьмнадцатого столетия - Загоскин Николаевич

— Проклятый полуночник, — прошептал он, — вчера приколотил меня за то, что я спал, сегодня — за то, что нейду спать, разбойник этакий!.. Да что ж это такое, — продолжал караульщик, выходя потихоньку из избы, — и меня прогнал, и собаки ему надоели?.. Это что-нибудь недаром… Уж не пойти ли мне сказать об этом туркам? Что, в самом деле, — ведь я и перед ними также в ответе. Упаси Господи, коли грех какой сделается, ведь тогда за меня первого примутся!.. Ты, дескать, караульщик!..

Рассуждая таким образом, Димитраки пробрался стороной до длинного надворного строения, в котором помещался турецкий ага со своим отрядом. В одном окне светился огонек.

— Э, — прошептал Димитраки, — да никак ага-то не спит!.. Ну так и есть! Кажись, молится по-своему богу…

Не пойти ли мне сказать ему?.. Нет дай прежде посмот pro, где этот чертов сын, Палади.

Между надворным строением и забором сада рос высокий бурьян и разбросано было несколько кустов смородины. Димитраки почти ползком прокрался между ними до самой коновязи. При свете утренней зари, которая стала уже заниматься, можно было различать довольно ясно все предметы. В пяти шагах от Димитраки бояр Палади и его арнаут Янко суетились около лошадей.

— Проворней, проворней, — шептал Палади, — я все боюсь, что этот проклятый турок… Эх, лучше бы!..

— Да небойсь, бояр, — прервал Янко, — я ему рот завязал платком и скрутил так, что ему пошевелиться нельзя, а закричать и подавно, еще, пожалуй, задохнется Да ништо ему коли приставили караулить, так не спи!

— Ну, веди теперь лошадей садом, а там задними воротами в рощу, — знаешь, где старая винокурня?

— Знаю, бояр.

— Там и дожидайся, а я пойду к русским.

«Эге, — подумал Димитраки, — и турка связали, и лошадей ведут украдкой, так дело-то не ладно, надо сказать are. Ну, бояр, как-то ты с ним разделаешься: ведь он не наш брат, его не поколотишь!»

Меж тем Палади подошел к каменному небольшому зданию с одним окном, в которое вставлена была толстая железная решетка, отпер ключом дубовую окованную дверь и вошел в кладовую. Через несколько минут он вышел из нее с Симским и Фроловым и перерезал кинжалом веревки, которыми они были связаны.

— Теперь за мной! — сказал Палади.

Симский и Фролов, вслед за молдаванином, перелезли через забор и пустились бегом по саду.

— Скорей, скорей, — прошептал бояр. — Вон видите там за воротами?. Эти кони приготовлены для нас

— Ты лжешь, Палади! — сказал кто-то по-молдавански. Из-за кустов высыпали вооруженные спаги, в турецкий ага заступил дорогу беглецам.

— Ибрагим! — вскричал бояр.

— Да, ты лжешь, Палади, — повторил ага, — эти копи приготовлены для меня Возьмите русских, — продолжал он, обращаясь к туркам, — и посадите их на коней: я сам с ними поеду, а ты, проклятый гяур, оставайся дома.

Вслед за этими словами раздался выстрел, и бояр Палади упал мертвый на землю. Ата продул спокойно затравку своего пистолета, заткнул его за кушак и пошел к роще, а два или три турка, которые остались в саду, принялись раздевать и обшаривать убитого бояра.

Солнце начинало уже всходить, когда наши пленные выехали на дорогу, ведущую от поместья Кут-Маре к турецкому лагерю; он тянулся по высотам, которые шли вдоль низкого берега Прута, поросшего густым камышом. Вот забелились бесчисленные палатки и красивые наметы турецкого войска. Вдали, как белоснежная, увенчанная золотой луною гора, возвышался огромный шатер великого визиря. Посреди обширного поля, отделявшего таборы крымских татар от турецкого стана, гарцевали сотни лихих паездников. Они крутились вихрем по полю, гонялись друг за другом, бросали свои джериды и на всем скаку, подхватывали их в воздухе. Эта необычайная быстрота движений, этот восточный живописный наряд, это блестящее на солнышке и залитое в серебро оруяше, от которого сыпались огненные искры, — все это вместе было так прекрасно и так великолепно, что Фролов, несмотря па свою ненависть к басурманам, не мог удержаться от восторга и прошептал:

— Эх, жаль, что эти поганые турки Христа-то не знают!.. А нечего сказать, удалой народ!

Не доехав шагов пятидесяти до визирской ставки, ага сошел с коня; русские пленные и их провожатые также спешились. Сказав несколько слов янычарам, стоявшим у входа в шатер, он вошел в него и велел вести за собою пленных. Пройдя два отделения, в которых толпились турецкие аги и татарские мурзы, они вошли в третье; в нем, на низком диване, или, верней сказать, широком тюфяке, сидел каймакан, то есть наместник великого визиря. Перед ним стояли в почтительном молчании пять или шесть бимбашей и сидели на ковре двое осанистых пашей. Несколько поодаль писал, стоя на коленях перед низеньким столом, ада-баши — по-нашему, обер-квартирмейстер. В углу, позади каймакана, стояла целая толпа чаушей, готовых по первому мановению визиря или его наместника отколотить по пяткам весь главный штаб турецкой армии. Русских остановили при входе, а Ибрагим, став против каймакана, наклопил голову и, приложив к губам правую руку, сказал обыкновенное приветствие правоверных:

— Маш Аллах! — то есть: да благословит тебя господь!

— Аллах разола! — пробормотал каймакан, кивнув слегка головою. — Ну, что скажешь, Ибрагим?

— Я сегодня ночью, — отвечал ага, — захватил вот этих двух русских Один из них юз-баши.

— Пек-эй, пек-эй!.. А который из них юз-баши?

— Вот этот, что выше ростом.

— Как, этот мальчишка?.. И он юз-баши!.. Ну, видно, у этих москов не по-нашему! — промолвил он, поглаживая свою седую бороду.

Занавеска дверей, ведущих во внутренние отделения визирской ставки, зашевелилась Все турецкие чиновники встрепенулись, паши вскочили со своих мест, и сам каймакан приподнялся. Но эта тревога тотчас же кончилась, потому что вместо великого визиря вошел русский подканцлер Шафиров со своим переводчиком.

— Что я вижу1,— вскричал он, — Симский!. Ты как здесь?

— В плену, Петр Павлович.

— В плену?.. Да когда ж ты попался?

— Сегодня ночью. Государь изволил отправить меня с указом в московский Сенат.

— С указом?.. Так погоди же!..

Шафиров подошел к каймакану и начал говорить с ним через переводчика. Турок слушал его с большим вниманием, улыбался и, когда Шафиров перестал говорить, кивнул приветливо головой и сказал:

— Пек-эй, пек-эй!

— Что это он говорит? — спросил Шафиров.

— Хорошо, дескать, — отвечал переводчик. Шафиров поклонился каймакану и, проходя мимо

Симского, спросил, не отобрали ли у него царского указа

— Нет, Петр Павлович, — отвечал Симский, — указ, слава Богу, при мне.

— Так авось ты довезешь его благополучно до Москвы Прощай!

Через несколько минут вынесли от визиря бумагу; каймакан прочел ее с приметным удовольствием, повторяя беспрестанно свое «пек-эй»; потом передал ее ада-баши и, проговорив с набожным видом «гпокюр аллах», потребовал свою трубку; но, прежде чем он успел затянуться первым глотком благовонного дюбека, вошел торопливо пожилой бим-баши и сказал ему что-то вполголоса

— Аллах кирим! — вскричал каймакан с приметным ужасом — Что ты говоришь, он здесь?

— Здесь и прямо идет сюда.

Перед шатром послышался шум. Каймакан вскочил, паши также встали; шум приближался, и вдруг в палатку вошел или, лучше сказать, вбежал человек высокого роста, не слишком приятной, но весьма значительной наружности. Этот, по-видимому вовсе нежданный, гость не отличался ничем от трех шведских офицеров, которые вошли вместе с ним в палатку. На нем была небольшая треугольная шляпа, однобортный зеленый мундир с желтым подбоем, такого же цвета исподнее платье, ботфорты со шпорами, лосиная портупея с медной пряжкой и замшевые перчатки с широкими раструбами по самый локоть.

— Где визирь?^ — сказал оп повелительным голосом, не снимая шляпы и не отвечая на почтительный поклон каймакана. — Понятовский, спроси их!

— Вот, государь, наместник его, — сказал Понятовский, указывая на каймакана.

— Какое мне дело до его наместника! Где Мехмет-паша?

Каймакан молча указал на двери, ведущие в соседнюю комнату. Карл XII — читатели, вероятно, уж отгадали в этом посетителе шведского короля — отдернул занавеску и вошел, вместе с Понятовским, в обширное отделение палатки, устланное персидскими коврами и обтянутое богатым штофом. В глубине этой походной аудиенц-залы, на роскошном атамане, покрытом турецкими шалями, сидел, поджав ноги, и курил трубку великий визирь. С одной стороны подле него стоял с серебряным подносом и золотою кружкою сербет-аглан, то есть чашник, или кравчий; с другой — черный невольник обмахивал мух павлиным хвостом и в то же время навевал прохладу на его великолепие, победоносного Ахмет-пашу, который, несмотря на летний жар, сидел в шубе и уродливой визирской чалме, совершенно похожей на огромный, поставленный вверх дном цветочный горшок. Несколько турецких сановников и драгоман сидели па ковре и перечитывали какие-то бумаги. Нечаянное появление шведского короля, по-видимому, очень смутило визиря. Он встал со своего места и хотел что-то сказать, но Карл XII не дал ему вымолвить ни слова; кинув на него гневный взгляд, он опустился небрежно на диван и сказал: