Кафе «Ностальгия» - Зое Вальдес

Андро, крупно, его губы сжаты, он секунду колеблется, Самуэль следит за ним. Камера отъезжает, давая панораму толпы. Общий план. Вид Малекона. Фигуры молодых людей превращаются в две крошечные точки. Дрожание картинки. Белый экран. Конец.

А возможно, и нет.

Шарлин выдергивает тетрадь из моих рук. Снова мне пригрезилось, что Самуэль приехал в Париж. Уже в который раз я читаю его кинематографический дневник, в который раз после того, как просила Шарлин о том, чтобы она никогда мне его не давала, даже если я буду ползать перед ней на коленях и угрожать, что сожгу себя заживо. Она, сама заботливость, провожает меня в комнату для гостей, приносит чашку горячего липового отвара.

– Ну же, сокровище мое, не будешь же ты спать на канапе, это очень неудобно, – нежно шепчет она.

И тогда-то я замечаю, что я снова здесь, в настоящем, и что с того утра, когда Самуэль вошел в мою гостиную, до этой минуты мне раскрылась многоликая тайна и радугой охватила историю моей жизни, радугой, начавшейся где-то на горизонте, который очертило мое отрочество, и закончившейся только сейчас на этом краю света. Историю, которая похожа на тугой арбалет, где стрела – предсказание, стрелок – судьба. А цель – я.

Глава пятая

Зрение, гармония

Самуэль появился поа утро. Я как будто прикована к объективу, ведь каждый раз мой глаз должен проверять, а лучше сказать, строго фиксировать в снимках все ощущения, чтобы понимать, что со мной происходит. В ту ночь я не ложилась, более того, я ни на секунду не оторвалась от дверного глазка, и это несмотря на то, что из комнаты запросто можно было услышать скрип его шагов по старой деревянной, не покрытой ковром лестнице или звяканье ключа в замочной скважине; и это несмотря на то, что Шарлин уже раз пятьдесят звонила мне по телефону, чтобы напомнить, что нужно закрывать двери, нельзя ему слишком доверять, пока не получишь о нем более верных сведений. А он всего лишь встал на лестничной площадке и бросил порочный взгляд на замочную скважину, отверстие которой напомнило мне токоному,[201] через которую беспрепятственно проникала чья-то душа, переселившаяся в Самуэля. Он осмелился еще раз подмигнуть мне, даже обозначил на лице наглую улыбочку, а потом кашлянул, менее уверенно, возможно, оттого, что чувствовал: за ним шпионят. Он достал связку ключей и подбросил ее на ладони, сознательно производя еще больше шума. Я глянула на часы: шесть утра. Он прокашлялся, уселся на последней ступеньке, все время глядя на дверь, на меня, притаившуюся за ней. Я едва дышала, полагая, что малейший шум может выдать мое присутствие. Решившись, он подошел к двери, расположившись в полуметре от меня – понятное дело, нас разделял кусок дерева, – и надавил пальцем на звонок. Чего проще, взять и распахнуть дверь с легкостью того, кого ожидает вечность, но я предпочитала тихонько отступить в комнату, чтобы спрятать дневник в шкаф и прилечь на постель, – безусловно, он позвонит еще. Я закрыла глаза, убеждая сама себя, что проспала всю ночь. Позвонили еще раз, дважды. Поднявшись с кровати, я направилась к двери, усиленно шаркая тапочками. Прежде чем открыть, я спросила сонным голосом, приправленным зевотой, которая от немыслимого растягивания рта получилась весьма натуральной.

– C'est qui?[202] – если бы я не сказала по-французски, то вся моя комедия с треском бы провалилась.

– Привет, это твой сосед. Думаю, что Пачи рассказывал тебе обо мне. Я кубинец из квартиры напротив. Меня зовут Самуэль. – По-видимому, он был пьян или же поддал для храбрости.

– Весьма приятно, но тебе не кажется, что сейчас не время для знакомств? – я обратилась к нему на «ты», а сердце прямо запрыгало у меня в груди – не очень-то понимаю, почему сильное сердцебиение считается признаком тахикардии.

– Дело в том, что… ладно, извини. Это первый раз, когда я живу один, я позвонил к Пачи, его нет. Сесара тоже… – он воспользовался моментом и сам перешел на «ты».

– Или просто не открывают. Сейчас не время для гостей, – я стала держаться более уверенно: строго и решительно.

– Жаль, что так получилось, прости, до завтра, то есть до сегодня.

Но он не ушел, а лишь отвернулся: теперь он стоял спиной ко мне. Я испугалась, что он уйдет, исчезнет в своей квартире. Дернула щеколду. Он уже сделал шаг к своей двери, однако наклонил голову, следя краешком глаза, не будет ли какого благоприятного для него знака с моей стороны.

– Раз уж разбудил, входи, приглашаю тебя позавтракать. Как, ты сказал, тебя зовут? – порой мне мастерски удается прикинуться идиоткой.

– Самуэль, – ответил он и развалился на софе, но тут же подскочил. – Ой, я не спросил разрешения.

– Не будешь же ты завтракать лежа?!

На кухне я выжала сок из нескольких апельсинов и грейпфрутов, подсластила его, сварила кофе, положила хлеб в тостер, достала масло и земляничный мармелад, подогрела молоко, добавив в него для вкуса шоколад из расчета две ложки на стакан. За все это время мы не обмолвились ни словом.

Он проглотил завтрак, попутно спросил о каких-то глупостях; у меня сложилось впечатление, что ему обо мне уже рассказывали, по крайней мере, доложили, кто я такая. Фотограф в прошлом, одинокая и отчаявшаяся женщина.

– Не подумай чего, я не какой-нибудь нахал, у меня и в мыслях нет всяких там глупостей. Дело в том, что я уехал оттуда, думая сделать мир и… ничего; выходит, что… – он оправдывался за свою наглость.

– Но мир сделал тебя одной левой, – закончила я фразу, совсем не думая о том, что могу причинить ему боль.

– Нет, не так… Честно говоря, да, зачем мне врать тебе. Я не мог предположить, что мир будет таким…

– «Необъятным и чуждым»,[203] – я снова беспощадно давила на его больную мозоль, пользуясь тем, что уже давно живу вдали от родины, мне нравилось выставлять себя перед ним знающим человеком. – Наберись терпения, ты, как говорится, только что сошел с трапа.

– Я должен разобраться со своими бумагами, – сказал он, имея в виду документы, подтверждающие легальность его пребывания во Франции.

– А вот это требует огромного терпения, но все решаемо; все имеет свое решение, кроме смерти, – от последней фразы у меня и самой по телу пробежала дрожь.

– Друзья подыскивают мне француженку, какую-нибудь старуху, чтобы я женился на ней, но мне не хотелось бы воспользоваться таким способом…

– И я тебе не советую; я уже прошла через это, кроме того, сейчас все стало гораздо строже, – вздохнула я и, закурив, вспомнила, как кувыркалась с этим в префектуре.

Он вытер губы салфеткой и, не зная, что сказать, произнес:

– Тебе не следует курить, дым оседает в яичниках.

– Я знаю, похоже, это единственное, на что они у меня еще годятся, – это было правдой, ведь я уже несколько лет не спала ни с кем и несколько месяцев у меня не было месячных.

И что ты сейчас намерен делать? Я – спать, можешь прилечь здесь, на софе, – я грамотно выстроила фразу, чтобы избежать всякой двусмысленности.

– Нет, спасибо, мне нужно привыкать быть одному, – он не пошевелился. Возможно, мне следует быть более настойчивой, подумала я.

– У тебя еще будет время привыкнуть к одиночеству, хотя я не думаю, что это будет продолжаться долго. Оставайся, ничего страшного в этом нет, не волнуйся, – какой же доброй я себя чувствовала, какой любезной, сколько лее материнской заботы исходило от меня.

Но он был не из тех, кто остается в первую же ночь. Он многозначительно почесал голову, подошел ко мне, поцеловал на кубинский манер, то есть в щечку, попрощался: до свидания, спокойной ночи, не открывай дверь никому. Больше никому, поправился он, ведь ему я уже открыла.

На следующий день я собралась выйти за черной фасолью в магазинчик экзотических продуктов «Израиль» на улице Франсуа Мирона. Может, сначала заскочить в «Благодарение» на улице Карла V, подумала я, там тоже ее продают, но в банках, продукты «Гойя», привезенные из Штатов. В коридоре я столкнулась с Самуэлем, роющимся в мусорной корзине. Увидев меня, он хотел было избежать каких-либо объяснений, но потом все-таки решился и рассказал, чем он здесь занимается. Впрочем, об этом я уже и сама догадалась. Я потерял нечто чрезвычайно важное, объяснил он, представь себе, дневник, который к тому же еще и киносценарий. Понимаешь? Не могу нигде найти, может, ты его видела, наверно, он выпал на лестнице или в коридоре. Я решила молчать, потому что мне было ужасно стыдно признаваться в том, что я читала его, ведь скажи я, что дневник у меня, он ни за что не поверит, что я хоть одним глазком в него не заглянула, однако меня мучила совесть, потому что я понимала: этот дневник – самое важное из всего того, что ему удалось вывезти с Кубы, это было его единственное сокровище. Самуэль вспотел, волосы его спутались, глаза красные, остекленевшие и – какой ужас – с капельками гноя в уголках, но тем не менее что-то в нем меня привлекало, даже не знаю что, нечто необузданное, совсем как в болеро. Одет он был как обитатель старогаванских кварталов: майка на пару размеров больше, дырявая и весьма ветхая, темно-синие шорты, сделанные из старых, обрезанных по колено штанов, из которых торчали красивые ноги, сложенные более ладно, чем мои, хотя и чуть кривые и волосатые. Кожа все еще сохраняла загар тамошнего солнца, на руках вздувались вены, что говорило о том напряжении, в котором он сейчас пребывал. И тут он сделал нечто такое, что неприятно меня удивило: засунул палец в нос и, вытащив оттуда огромную козявку, вытер ее о подошву резиновых шлепанцев, однако все это он проделал с такой естественностью, что сие сомнительное проявление чистоплотности выглядело весьма изящно. Легкая небритость подчеркивала худобу лица, а черные глаза терялись в густых волосах. Мне не нравятся черные глаза, подумала я, чтобы тут же поправить себя: а почему они должны мне нравиться?