Пятьдесят слов дождя - Аша Лемми

достаточно взрослым, чтобы все понять. Она хотела, чтобы Акира-сама его получил.

Кровь ударила Нори в голову. Вся и сразу.

– Не помню, чтобы она вела дневник.

– А что вы помните?

Нори провела рукой по обложке первого дневника, надеясь, что почувствует хоть какую-то искру.

– Ничего не помню, – призналась она и была удивлена тем, как сильно устыдилась.

Аямэ подалась ближе.

– Акира уже знает про дневники. Он не будет их читать. Однако попросил меня их сберечь.

Мысль о том, что Нори будет причастна к чему-то, о чем Акира не знает, казалась неправдоподобной.

– Он… знает, что вы…

Лицо Аямэ вытянулось.

– Нет. Если узнает…

– Я не скажу, – поклялась Нори, а затем помолчала, подбирая слова: – Вы любите моего брата. Вы верны его семье всю жизнь. Почему вы помогаете мне?

Аямэ отвела глаза.

– Я любила и вашу маму, – просто ответила она. – И считаю, что вы имеете право знать, кем она была.

Нори позволила себе кривую улыбку.

– Думаете, я ее полюблю? Когда прочитаю?

Аямэ пожала худыми плечиками.

– Не могу сказать, госпожа.

– А вы их читали?

– Нет, госпожа. Не мое дело.

– У вас… у вас есть фотографии?

– Да, много. Хотите посмотреть?

Отчасти Нори хотела сказать «да». Но понимала, что это мысль неправильная.

– Нет. Пока нет. Может быть, завтра.

Обе понимали, что это случится далеко не завтра.

– Тогда я вас оставлю. К возвращению вашего брата из Парижа все нужно вернуть на место.

Нори тихонько угукнула, открыла первый дневник и увидела дату, написанную неверной рукой.

1 августа 1930 года

Нори захлопнула дневник. У нее задрожали колени. Прошло несколько мгновений, прежде чем она смогла заставить себя открыть его снова.

Сегодня мой день рождения. Думаю, мне очень повезло, что я отмечаю его здесь, в Париже, а не дома под присмотром мамы. Она усадила бы меня в комнате, полной очень старых мужчин. Скучнее не придумать.

А мадам Анна подарила мне этот прекрасный дневник, и теперь я могу написать все-все о своих путешествиях. Я напишу об учебе и концертах, которые я буду играть.

Я не хотела выбирать фортепьяно, но, как оказалось, у меня очень хорошо получается. Мама говорит, что я идиотка, и приятно быть в чем-то хорошей. Посмотрите, куда это меня привело! Я учусь здесь, в Париже, а все остальные девочки застряли в Киото, помолвленные с седыми стариками. Я не хочу выходить замуж, это ведь так ужасно, если верить маминым описаниям супружеского долга; тем не менее я хочу влюбиться. Я хочу чувствовать то, что чувствуют поэты. Я хочу знать, каково это – перевернуть мир.

Конечно, все в Париже говорят, что я очень симпатичная. Куда бы я ни пошла.

Мама была известной красавицей, так что хорошо, что я не уродина.

Она никогда меня не простит. Впрочем, она все равно никогда ничего мне не прощает – ведь не желанного мальчика родила.

О, зовут на ужин!.. Позднее напишу больше, хотя я знаю, что пишу только для себя, никто этого не прочтет.

Нори совсем не знала эту женщину. Не ту мать она помнила мучительными обрывками. Это глупая девчонка, которой только что исполнилось восемнадцать, полная надежд на будущее. В ней не было ни щемящей неуверенности Нори, ни серьезности Акиры, ни пылкой преданности имени Камидза.

Сейко была незнакомкой.

И все же всего через пять лет после этой записи в дневнике она станет женой и матерью. Через десять лет после этого она станет беглянкой с незаконнорожденной девочкой в утробе.

Нори задавалась вопросом, где она сама будет через десять лет, когда у Акиры будут жена и ребенок. Возможно, снова на чердаке. А может, вообще нигде.

Он будет дома через две недели. Лучше думать об этом.

На сегодня дневника достаточно. Завтра она попробует еще.

* * *

Прошло еще три дня, прежде чем Нори заметила, что сидит высоко на ветке дерева с раскрытым дневником на коленях.

15 сентября 1930 года

Сегодня я получила письмо из дома. Мама справляется о моем здоровье и целомудрии. К сожалению, и то и другое по-прежнему при мне.

Если я умру здесь, я умру романтично. Я могла бы заразиться болезнью художника и уйти на пике красоты. Может, обо мне напишут стихи. И мне никогда не придется возвращаться в Японию.

Я встретила джентльмена, но он говорит о браке, так что мне придется продолжать поиски.

Я никогда не выйду замуж. Я бы предпочла, чтобы у меня на шее была петля, – все закончилось бы быстрее.

Сегодня для меня играл маэстро Равель, и я чуть не умерла. Он такой замечательный человек. Я бы его полюбила, не будь он таким старым. Он говорит, что я обладаю редким талантом. Он снова сочиняет, и весь город, затаив дыхание, ждет, чтобы услышать его творение. Или, по крайней мере, я жду.

Я не могу придумать, что еще сказать, хотя происходит многое. У меня болят руки. Один студент говорит, что это не что иное, как женская слабость. Он говорит, что я напрягаюсь, учась у великих мастеров, а должна заниматься менее сложными вещами.

Женская слабость. Он ничем не отличается от мужчин в Японии. Я обращаю на него еще меньше внимания, чем на них.

Уверена, ему понравится, если я уйду. Ему не нужна конкуренция.

* * *

30 сентября 1930 года

Наконец-то я его нашла. Он высокий, очень высокий, с голубыми, как сапфиры, глазами. У него волосы, как золотые нити. Я думаю, что он самый умелый человек, которого я когда-либо встречала. Прямо как принц из сказки.

Он играет на скрипке, о которой я никогда особо не задумывалась. Он богат, из старинной французской семьи. У него было три брата, но двое погибли на Великой войне, так что теперь остался только один. Он любит клубнику, как и я, и не любит чай. Мы провели вместе целых три ночи, но не зашли дальше поцелуев.

Я думала, что однажды уже влюблялась. Но это было не что иное, как бледная тень истинного чувства.

И в любом случае, он был всего лишь слугой, и теперь его нет. Отправили обратно к семье.

По крайней мере, так сказала мама, когда лупила меня до судорог.

Мама всегда говорит, что я погублю и себя, и наше имя. Но я живу не ради