Допустимые потери - Ирвин Шоу

— Потому что человек не способен оценить то дорогое, что у него есть, — грустно сказал Деймон.

В ту ночь, хотя храп Уайнстайна вполне подтверждал характеристику его жены, и, казалось, дом колыхался от непрестанных крещендо этого храпа, Деймон спал спокойно и без снов. Была суббота, будильник не поднимал его, и он спал почти до десяти часов; так долго он не спал с тех пор, как служил в морской пехоте, когда после конвоя, в котором было торпедировано шесть их судов, ему предоставили отпуск.

Глава семнадцатая

Уик-энд прошел великолепно. Выяснилось, что Уайнстайн обожает кино, особенно фильмы о преступниках и убийцах: он буквально помирал со смеху в самых серьезных моментах, видя, как детектив стреляет в человека только по подозрению, или следя за безумно запутанными сюжетами, в которых никто не мог разобраться. Между делом он рассказал парочку историй из своей полицейской жизни. Нью-Хевен, оказывается, знаменит не только Йельским университетом. Два дня Деймон был в приподнятом настроении и теперь уж не сожалел, что проезжал мимо дома старого друга, когда тот решил готовить грядки под весенние посадки.

В воскресенье вечером Манфред настоял, что будет готовить обед сам, и подал на стол типичное для янки меню — мясо в горшочке с пюре, зеленый горошек, а на десерт — яблочный пирог. С передником вокруг обширной талии, с засученными рукавами, обнажавшими его мускулистые волосатые руки, и с рукояткой пистолета, торчащей из подмышечной кобуры, ремни которой перекрещивали спину, в маленькой кухне он представлял собой неповторимое зрелище, когда возился с кастрюлями и сковородками, как опытный шеф-повар, тщательно исследуя их чистоту. И когда, почувствовав ароматный запах, доносящийся из кухни, Деймон вошел туда и увидел это зрелище, то расхохотался. Уайнстайн подозрительно посмотрел на него.

— Что тут смешного?

— Ты, — сказал Деймон и миролюбиво добавил: — Пахнет восхитительно.

— Тебе надо попробовать мою стряпню, когда за столом будут настоящие ценители, — сказал Уайнстайн.

После обеда они отправились в бар около площади Вашингтона. В нем было полутемно, но уютно, лица посетителей за длинной стойкой красного дерева скрывались в полумраке, никто никому не мешал. В дальнем конце бара, высоко над головами, стоял телевизор. Он работал, но звук был милосердно приглушен.

Владелец бара Тонн Сенальяго серьезно относился к выпивке. Стремясь угодить своим клиентам, он завел цветной телевизор, но понял, что лучшие посетители предпочитают пить в тишине или тихо разговаривая с друзьями. В этот бар не заглядывали случайные прохожие в поисках столь же случайных встреч. Женщин встречали здесь с изысканной вежливостью и, как правило, предлагали им отдельный столик. Когда они отвечали, что предпочитают сидеть или стоять у бара, Тони с сожалением констатировал: «Увы, закон этого не запрещает» — и делал все возможное, чтобы бармен обслуживал их словно в сонной летаргии. Он совершенно не боялся, что получит кличку «паршивого мужского шовиниста», и Деймон восхищался им. Тони был вдумчивым читателем, и в добрые старые времена Гринвич-Виллиджа очень многие писатели вели свои счета за его счет, как он сам говорил. Когда к Деймону попадала какая-то особенно хорошая книга, он обычно давал Топи копию, а затем с вниманием и уважением выслушивал его мнение.

— Прекрасное местечко, — оглядываясь, сказал Уайнстайн, когда они уселись на высоких стульях у стойки.

— Да, немало здесь проведено прекрасных дней и вечеров. — Деймон невольно вспомнил так непохожий на этот бар на Шестой авеню, где он попытался предотвратить драку.

Манфред сразу же заказал пива. Когда Роджер отпробовал свое виски с содовой, Манфред заговорил:

— Думаю, что одна порция пива меня не прикончит. Хотя доктора клялись, что чайная ложка отравы может спровоцировать возобновление алкоголизма и я снова покачусь под откос.

— Ты? — с удивлением спросил Деймон. — Когда ты был пьяницей?

— Скажем так, я купался в выпивке, — серьезно ответил Уайнстайн. — Я врезался в дерево на машине, в которой ехал вместе с женой, и с тех пор завязал. Это было восемь лет назад. Ты знал, что у моей матери по всему дому были распиханы бутылки с джином?

— Нет.

— Увы, так было.

Деймон в изумлении покачал головой. Эта образцовая мать и хозяйка дома в своем вечном голубом переднике, которая поила их молоком! Оказывается, улица его детства была не так невинна, как запечатлелась в его памяти.

После ссоры в пятницу вечером они больше не говорили о Джулии Ларш и ее сыне. Манфред был уверен, что убедил Роджера и тот оставил идею связаться с мужем Джулии. Уайнстайн был не из тех людей, которые мешкают в поисках аргументов.

— Выпивка, — сказал он, — это как езда на велосипеде — неважно, сколько ты на него не садился, ты никогда не забудешь, как это делается. — Прикончив первую порцию пива, заказал еще. — Если я попрошу третью, разрешаю тебе переломать мне руки.

— Это говорит о том, по крайней мере, что тебе свойственны слабости.

— Если слабость вообще имеет отношение к гуманности, — торжественно произнес Уайнстайн, — я сплошная гуманность. — Затем он резко сменил тему разговора. — Думаю, что Оливера Габриелсена мы так и не одурачили.

— Почему ты так думаешь?

— Когда ты на минутку вышел из комнаты поговорить с мисс Уолтон, он спросил меня, почему я не снимаю пиджак. В офисе тепло, и я буду комфортнее себя чувствовать. Разговаривая со мной, он все время смотрел на мой оттопыривающийся пиджак. И еще он спросил меня, где я получил свою степень по литературе.

— И что ты ему ответил?

— Я придумал какое-то место в Оклахоме. Придется припомнить, как оно называется, на случай, если он снова спросит. Батнемский Христианский университет. Так звали моего босса в полиции.

Деймон засмеялся.

— Насколько я знаю Оливера, он обязательно наведет справки. Что ты скажешь, если он сообщит тебе, что такого университета не существует?

— Я скажу ему, что он закрылся во время войны.

— Не лучше ли будет раскрыть карты? Он достаточно умен, чтобы понять все происходящее. Моя жена беседовала с ним.

Уайнстайн с раздражением посмотрел на него.

— Что ты понимаешь в правде? У тебя какая-то навязчивая идея! Ты слышал выражение — «знать только то, что необходимо»?

— Да. Оно употреблялось во время Манхеттенского проекта, когда делали атомную бомбу. Людям говорили только то, что было необходимо для их работы, и ничего больше.

— Хорошее правило, — сказал Уайнстайн. — Оно должно быть всюду. В правительстве, в полиции, в браке. Ты уверен, что твоей жене надо знать о твоих делах с этой сумасшедшей бабой из Индианы?

— Во всяком случае, не сейчас.

— Что ты имеешь в виду — не сейчас? Никогда. Ты говорил мне, что тебе повезло в браке. Какого черта ты хочешь разрушить его?

— Давай повременим с этим разговором, а? Но уж коль скоро мы говорим о женитьбе, как это ты больше не женился?

— Я бы сказал, что я однолюб, — ответил Уайнстайн. — Но я бы соврал. Женитьба… — Он пожал плечами и снова припал к бокалу с пивом. — Кто выйдет за меня замуж? Старый толстый полицейский с мордой, как пляж после боя на Иводзиме, с пенсией, которой едва хватает мне на мясо и картошку. Кто мне достанется? Старая дева, школьная учительница, которая всю жизнь шарахалась от мужчин, вдова с крашеными волосами, грудями до пояса, которая дает объявления, что ищет в компаньоны джентльмена со сходными вкусами, разведенная дама с пятью детьми, которая ищет копа, потому что ее бывший муж был автоинспектором? — Он прикончил остатки пива одним могучим глотком, — Я испытываю уважение к двум вещам. К себе и к сексу. Я потерял их из-за того, что сказал два проклятых слова «Я выпью». — Манфред мрачно посмотрел на пустой стакан, стоящий перед ним на стойке бара. — В еврейской религии говорится, что, когда умирает жена, муж должен жениться на ее сестре. Свою жену я обожал, и делать этого мне не хотелось.

— А почему в самом деле?

— У моей жены не было сестры. — Он хрипло рассмеялся, словно клоун на арене, смеющийся собственным шуткам.

Когда он успокоился, Деймон спросил:

— Насколько ты придерживаешься еврейских обычаев? — В доме Уайнстайнов он никогда не встречал никаких видимых следов набожности.

— Видишь ли, — Уайнстайн сразу стал серьезным, — я ем свинину и в синагоге был один-единственный раз, когда мне надо было там кое-кого арестовать, но я не сомневаюсь в своем еврействе, нравится мне это или нет. Я читал Библию, но… Нет, думаю, что практически никто не может сказать этого обо мне. Религия… — Он наморщил лоб, словно ему было трудно подобрать соответствующие слова для выражения своих чувств. — Это как огромное круглое облако, внутри которого скрывается какая-то тайна. — Он широко развел руки, как будто обнимая большой невидимый глобус. — Большое, как планета, может быть, как солнечная система, а может, такое, что его размеры можно исчислить только в световых годах. А каждая религия — это то, что располагается на поверхности облака: одна дает смутное представление о том, что кроется внутри, вторая рассказывает по-другому о том же, лепечет быстро и невнятно, и никто не знает толком, что же там на самом деле. Или, как говорит мой, мать его так, шурин-атеист, может быть, все это лишь выдумка для успокоения человека, ибо все знают, что придется умереть, и религия кормит их Большой Ложью. Что за Большая Ложь? — спросите вы. Бессмертие. Шурин был так самоуверен, что хотелось дать ему пинка под зад. Кого я терпеть не могу — это тех самоуверенных типов, которых не убедишь даже четырьмя правилами арифметики и свидетельскими показаниями. — Он рассеянно поиграл пустым стаканом. — Утешение. Неплохое слово. Но о себе я точно знаю, что превратился в печального старика. Меня ничто не может утешить. Меня не утешает сознание того, что мне придется умереть. Или что тебе придется умереть. И никогда я не утешусь после смерти своей жены. И если у меня в самом деле бессмертная душа, это самое худшее наказание, которое могло мне достаться. И когда затрубят трубы Страшного Суда, мне чертовски не захочется подниматься. Да ну… — Он нетерпеливо махнул рукой. — Ночная болтовня за кружкой пива. — Уайнстайн обратился к бармену. — Еще одно пиво. До следующей порции я отменяю свое решение относительно перелома моих рук. — Манфред попытался улыбнуться. — Может, ты попробуешь спросить у Шултера, когда снова увидишь его, что для него служит утешением. Прости, я слишком много болтаю. И о вещах, в которых я разбираюсь, как последний идиот. Я слишком долго жил один, и когда я попадаю в общество, то начинаю нести невесть что.