Махатма Ганди - Кристина Жордис

Зачастую британцы, когда не считали Ганди хитроумным политиком, видели в нем фанатика, возможно, святого, но, мягко выражаясь, странного, неспособного к здравому смыслу («Вот горе! Что за беда от этих святых фанатиков! Ганди мухи не обидит, и он честен до невозможности, но он с легкостью возьмется за дела, связанные с отрицанием любого правления», — писал в отчаянии один вицекороль). Ганди же справедливо полагал, что он наделен чувством реальности. «Я утверждаю, что я идеалист, наделенный практическим складом ума».

Его сравнивали с великими мистиками — святой Терезой Авильской[188], святым Иоанном Креста[189] — но не за мистицизм, а за способность сочетать, как и эти пророки, призыв к созерцанию и потребность действовать, за способность предаваться труду почти с одержимостью. Но, как и эти люди, он познал обратную сторону возбуждения и убеждения — периоды отчаяния, глубокой депрессии и тенденцию к физическому и эмоциональному истощению. Как человек, Ганди был более доступен в периоды намеренного ухода с политической сцены, когда он направлял свою энергию на достижение радикальных социальных преобразований, хотя для него социальные реформы и политическое лидерство были разными аспектами одной и той же деятельности, та же дхарма, то же стремление к истине.

«Жена тысячи пьяниц»

Политическая свобода зависела от экономического прогресса, который зависел от усилий целого народа. То есть от коллективной сознательности, сочетания всех видов деятельности.

В речах и статьях того периода постоянно присутствуют две темы: неприкасаемость и прялка. Конечно, кхади упоминался в программе несотрудничества, но в период, когда Ганди меньше занимался политикой, он возвел прялку в настоящий культ. Прясть было терпеливым и монотонным занятием, как молитва, которая требовала самообладания, необходимого для усмирения страстей, — упражнение в ненасилии. Причуда, думали прозападные индийцы и даже самые ярые его сторонники в Индийском национальном конгрессе.

Эти индийцы, как и британцы (пока не увидели в нем символа мятежа), находили, по меньшей мере, странным навязчивое увлечение архаичным инструментом — прялкой. Просто и те и другие не представляли себе реальной жизни в деревнях. Подавляющая бедность, которую не могла озарить никакая вера в Бога, как говорил Ганди: «Для мужчин и женщин, умирающих с голоду, Бог и свобода — всего лишь набор букв, не имеющий никакого смысла; освободителем для этих бедных людей станет тот, кто принесет им немного хлеба». Безземельные крестьяне, задавленные нищетой, и те, кто по полгода был обречен на безработицу. Их жалкие доходы можно было бы увеличить за счет мелких кустарных производств, считал Ганди: прясть и ткать у себя дома — дело малоприбыльное, но все-таки добавит несколько рупий в месяц к трем рупиям, которые они зарабатывают. Фермер, крестьянин должны прясть из экономических соображений; горожане тоже должны прясть, но уже по моральным или духовным соображениям. Совместно трудиться — значит, стать едиными, познать другого человека, разделив его труд, или хотя бы задуматься о его существовании — о его несчастном существовании. Прялка стала способом частично заполнить пропасть между богатыми и бедными.

Хотя это нельзя было воспринять всерьез как решение основных проблем нашего времени, сказал Неру, оно все-таки имело важное психологическое значение: «Не без успеха он старался навести мосты между городом и деревней, между буржуазной интеллигенцией и крестьянством…» Поскольку одежда влияет на психологию человека, который ее носит, и того, кто на нее смотрит, «облачение в кхади в его простой белизне подействовало на кичливую вульгарность буржуазного вкуса и усилило чувство общности с массами… Не только бедняки получили от этого моральное удовлетворение»[190].

Понемногу прялка оказалась в центре экономической программы Ганди, именно на ее основе он намеревался внедрить усовершенствования в плане гигиены, эпидемических заболеваний, скотоводства… тысячи дел, из которых состоит жизнь в деревне, а он ни одним не пренебрегал.

К его рвению примешивалась тоска. Ему не давала покоя деревенская бедность. Однажды ему посоветовали проявить терпение. «Попросите жену пьяницы проявить терпение, — ответил он. — Я — жена тысячи пьяниц, я не могу терпеть».

Обернув бедра белой повязкой, босиком или в сандалиях, с лучезарной улыбкой на лице он, широко шагая, поднимался на возвышение во время митингов и высказывал свою просьбу: «Я пришел по делу, чтобы собрать средства на прялку. Кто знает, возможно, я здесь у вас в последний раз», — и обходил толпу своих сторонников, прося доказать свою преданность звонкой монетой. Подобно алчному лавочнику, который в сотый раз перепроверяет счета, заботясь о каждой копейке, он собирал деньги и драгоценности, улыбался своим поклонницам, продавал с аукциона дорогие золотые или серебряные шкатулки, а вырученные деньги перечислял в фонды кхади.

В ашраме Сабармати делали прялки (однажды заказов поступило столько, что спрос превысил предложение); на страницах газеты «Янг Индия» печатали списки заслуженных ткачей с точным указанием выработанных метров ткани; на заседаниях конгресса «играли» в прялку: делегаты приносили с собой нечто, напоминающее чехол для скрипки, доставали оттуда складную прялку и быстро сучили нить во время заседания. Ганди ввел новую моду. Все стали носить кхади — «ливрею свободы», по выражению Неру.

Убеждение или власть?

Столь мощная сила воздействия заставляет задуматься. Какого рода властью он обладал? Давление или убеждение? Ганди отказывался от использования силы. Но можно ли было без этого обойтись? Метод, целью которого было «перековать» противника, подчинив его своему влиянию, не мог быть неавторитарным. Наделе ненасилие могло подразумевать под собой крайнее нравственное принуждение. Оруэлл проанализировал позиции Ганди и Толстого: «Кто-то проникает вам в мозг и диктует вам мысли в мельчайших подробностях»[191]. Неру, исследуя гандиевское ненасилие, сознавал такую опасность, с которой пришлось бороться ему самому: «Можно ли представить себе большее принуждение, чем психологическое давление, благодаря которому Ганди плавил мозги множества своих учеников и коллег?»

Ганди сознавал эту власть, это очевидно; просчитал риски, это тоже ясно, и доказательство тому — его частые предупреждения. «Я хотел бы, чтобы читатель извлек для себя мораль: никогда нельзя принимать что бы то ни было как истину в последней инстанции, даже если это исходит от Махатмы, если только он не убежден в этом одновременно умом и сердцем»[192]. Призыв к разуму и к вере. Но порой он считал уместным пустить в ход это влияние, даже злоупотребить им. С близкими он мог быть неумолим.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});