Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

— А мне так сдается, она насчет вас уже обо всем догадалась.

Ну, все тут ясно, о чем только так долго болтать! Тетя Панна выйдет замуж за Арсения Сергеевича. Оно, конечно, хорошо, только плакать-то из чего? Потеряв всякий интерес к разговору, Соломка проскользнула дальше. Миновала келью тети Панны, где, понятное дело, было пусто, перед следующей, побольше, остановилась. И там не спали, вот уж ночь так ночь! Егорка и Сережа увлеченно играли в «Narr»,[14] устроившись при свете единственной свечки на одной из кроватей. Карточки для этой игры, нарисованные тетей Панной, Соломка очень любила разглядывать, больше, чем играть. Особенно нравились ей дамы XIII столетия — в подробно выписанных платьях котте и глухих чепцах: вот бы куклам такое сшить! Но этим двоим, конечно, не до средневековых нарядов. Проигравший будет непременно желать отыграться — не останови, так будет это продолжаться до утра. Ишь, обрадовались, что не в школе, совсем голову потеряли.

— Вот тебе двое купцов!

— Ах, двое купцов? А двух рыцарей не хочешь? На!

Боясь привлечь внимание кого-нибудь из взрослых, мальчики разговаривали громким шепотом. Соломка подавила порыв нарочно простучать около их двери каблуками, чтоб задули свечу. Вся бы игра спуталась. Ну да уж ладно.

Остальные двери не бросали полосок света на пол. Ущербная луна выплыла из облаков в дальнем окне. Соломка залезла в узкую оконную нишу. Ух, ты, какая красота! Высокие древние стены, которых не могли скрыть обнаженные ветви деревьев, были прекрасно видны из гостевых покоев. Укрытые легкими деревянными навесами каменные зубцы их вздымались к осеннему небу. Надо же, она и не думала, что в монастыре ходят ночью по стенам сторожа! Да еще с ружьями за спиною — самих ружей не разглядела бы, да помогла луна, кинув на землю их преувеличенную тень. Два темных силуэта, идя с различных сторон, сблизились, остановились вместе, видимо, затеяв разговор. Один из силуэтов чем-то показался Соломке похож на Арсения Сергеевича. Ну уж это, конечно, глупость. С какой бы стати ему торчать на стенах? Уж он-то, надо думать, спит — хоть кто-то же должен этой ночью спать!

— Вот тебе раз, Соломония Платоновна.

Соломка спрыгнула на пол, не успев как следует перепугаться: игуменья улыбалась.

— Надумала мечтать при луне, так стоило бы шаль на плечики-то накинуть. Не жарко у нас. — В руке у матери Евдоксии был подсвечник с восковым огарком. Снаружи из-за этого сразу сделалось темнее. — Ты хоть знаешь, который теперь час?

— У меня нету часов, — смущенно парировала Соломка, не без робости глядя в игуменьино лицо, как из рамы выступающее из черного апостольника. Странное дело: отчего-то ей показалось, что, если только вглядеться повнимательнее, она разглядит нечто очень важное. Но увидеть удавалось лишь то, что бабушка не сердится.

— Экое упущение родни — девятилетняя девица и не при часах. Между тем теперь около трех пополуночи.

— А отчего ж вы не спите?

Выпалив этот вопрос, Соломка вконец смутилась. Строго говоря, у игуменьи было больше оснований его задать.

— Что ж — ты опередила, так придется мне отвечать. — Игуменья усмехнулась. Соломке почудилось теперь, что и она смотрит как-то слишком уж внимательно, с добрыми словами взгляд не вязался. Глаза игуменьи казались в темноте черными — и в каждом плясало отражение свечи, что она держала в руках. — Засиделась, вишь, за книгами. Гляжу — а все одно через час подниматься, так вроде и ложиться незачем.

— А зачем так рано подниматься? Ведь совсем ночь на дворе и через час ночь еще будет?

— Смешное ты дитя. Молиться пора будет, вот зачем.

— Молиться? Ночью?

— Так уж у нас принято. Скоро самое увидишь. Сестра Валерия пойдет с деревянною колотушкой на молитву будить. Стук-постук в каждую дверь!

— Как это — увижу? Разве мне можно не ложиться теперь спать? — заинтересовалась Соломка. Как же все выходило интересно! Ночь почти без сна!

— Раз уж ты все одно проснулась… Твой, конечно, выбор. Чего тебе хочется — воротиться в кровать или встать на молитву со мною и сестрами?

— С вами!! — Соломка запрыгала на месте. — Бабушка, а можно мне помочь по дверям колотить?

— Ну, это уж с сестрою Валерией улаживай. — Взгляд игуменьи был теперь самым обыкновенным и очень добрым. — Но, коли хочешь в часовню, беги и быстренько оденься. В часовню в ночной сорочке не ходят. И няню свою не буди. Для ночной молитвы даже святой король Людовик сам с одеждою управлялся. Думаю, об этом короле ты уж слышала. И услышишь еще немало. Беги!

Глава XXII

«Сабуров, вне сомнений, прав, — думал Алексей Сирин, летя в сторону столицы на собранном галопе. — Покуда Белое Воинство ушло из России, надо приуготовить почву для его возвращения. Император Николай Павлович, а суток не минет, как Императором сделается он, поймет, что надобно устроить у нас нечто подобное тому, что основал в Великобритании Даниэль Дефо. И без того уж на столетье с лишком от англичан отстали… А уж те не теряли времени! Ничего, догоним!»

Первая изморозь усилила запах прелой листвы. Поздняя осень бодрила, сгущающиеся сумерки не портили расположения духа. Двадцатисемилетний Сирин, охваченный созидательным нетерпением, не думал о смерти, чья тень осеняла его одинокий путь. Да и с чего было о ней думать: не спальные покои, где звучали сдержанные рыдания и страшное дыхание умирающего, оставлял он за собой, а всего лишь краткий разговор с Сабуровым, состоявшийся в пустой кордегардии. Судьбоносные, важнейшие для Империи перемены! Ради того, чтоб осуществились они гладко, не жаль опять пускаться в путь, хоть и предыдущее путешествие — из Грузина в Таганрог, было куда как стремительным. Ну и ладно, не до отдыха теперь! Что еще нужно в эдакие дни, кроме свежей лошади!

Как хотелось Алексею поскорей обсудить все происходящие события с отцом, Никитой Васильевичем. Немало говорят нынче о различиях поколений, об отчуждении, возникшем между отцами и детьми… Пустое! Екатерининской ты эпохи либо Александровской, а коли в семье есть взаимное доверие, обыкновение вместе обсуждать живейшие вопросы, велика ли трудность друг друга понять…

Нет, Никита Васильевич никогда не выказывал ему и трем дочерям чрезмерной ласки. Человек веселого и легкого нрава, бывал он и крутенек, в особенности в рачении прочно привить детям религиозные правила. Лучший фарфор можно было разбить без боязни признаться в провинности, но за кусок сдобной булки, съеденный в пятницу, суровое наказание следовало неотвратимо. «Я хочу знать, сын, чего ты лишен — силы воли или любви к Господу? — безжалостно выговаривал он. — Ты не способен дня перетерпеть без лакомства, либо равнодушен к тому, что Господь ради тебя отправил Сына Своего на муки в этот день?» Что тут было ответить? Маленький Алеша желал только одного — провалиться сквозь землю.

Много потом, узнав все печальные обстоятельства отцовского детства, Алексей лучше понял, из чего отец перегибал иной раз палку.

Жили Сирины наособицу, что в серпуховском их имении Груздеве, что в московском особняке. Того и следует ожидать, когда кто-нибудь, подобно Никите Васильевичу, связывает себя брачными узами, изумляющими общественное мнение. Никита же Васильевич сочетался браком с вольною крестьянкой.

Федора Ивановна никогда и не пыталась скрыть, что не получала вовсе того воспитания, что пристало дворянским или даже купеческого сословия девицам. Танцы она знала только народные и вовсе не смущалась пройтись вместе с дворовыми девками в хороводе. Любила носить дома сарафан и слишком уж многого не доверяла рукам прислуги.

Странности семейного быта накапливались в сознании мальчика медленно. Поначалу Алеша и не обращал на них внимания. Что с того, что маменька поправляла его ошибки в древнегреческом языке? Разве не все взрослые его знают? Маменька любила выезжать с отцом на охоту? Ну и опять же что с того? Любимым ее увлечением была давно вышедшая из моды охота соколиная. Охотничьими благородными птицами маменька опять же занималась только самое. Снисходительное пренебрежение соседей и знакомцев к супруге Сирина постепенно сменилось почтительным недоумением.

Но тайну Алексею довелось узнать немногим раньше, чем он полностью осознал ее наличие. В тринадцать лет он совершил с отцом путешествие на далекий Алтай. Тогда-то и довелось узнать, что маменька на самом-то деле много знатней отца: крестьянкою же оборотилась для того, чтобы неприметно вступить в ту жизнь, где никакого места ей вовсе не было. Увлекательней любого романа оказалась история родительской любви. Пленником довелось отцу переступить ворота горной цитадели. Только спустя пятнадцать лет — другом и братом ее обитателей — он воротился в Россию. И воротился не один, а с юной княжною Феодорой.

Федора Ивановна не смогла в тот раз собраться с мужем и сыном: она носила тогда младшую из Алешиных сестер — Машеньку. А еще через год семью поразило чудовищное несчастье: мать умерла от змеиного укуса. От укуса, что и смертельным вовсе не показался спервоначалу, а все же убил! «Сколько сотен лет прошло… К другому яду и к другим змеям привыкли, что поделаешь…» — таковы были последние слова ее, принятые за предсмертный бред докторами и прочими свидетелями кончины.