Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

Собравшиеся в примыкающих к спальне покоях (он не обратил внимания, кто из приближенных находился здесь) забросали Роскофа встревоженными вопрошающими взглядами. Не обратив на то внимания, он подошел к окну, в стекла коего бились осенние листья.

— Опять я лошадь запалил, чтоб мне за это год не похмеляться!

Негромкий возглас вошедшего ударил по нервам Роскофа отрадным громом. Роман! Кто б сомневался, что он будет здесь!

В руках Сабурова было что-то бесформенное, обернутое в холст.

— Эскулап там? — вместо приветствия бросил Роман Кириллович, кивнув на двери. Он, вне сомнения, более не скрывал особых полномочий и особых прав. — Кто-нибудь, горячей воды туда, красного вина, мокрое полотно! Живо! Пустой посуды, кофейных чашек!

Никто отчего-то не изумился странному его поведению, никто не послал вслед недоумевающих взглядов. Одна из императрицыных фрейлин сорвалась приказывать о требуемом, а две других, моложе, безмолвно обнялись и беззвучно заплакали. Но утешать ни один не подошел. Роман Кириллович уже скрылся в дверях спальни.

Ощутив вдруг необоримую потребность побыть в одиночестве, Платон Филиппович удалился в маленькую — в одно окно — горницу, где привык уже коротать часы вынужденного бездействия. Усевшись за маленький круглый стол, он позволил себе опустить голову на руки.

Роман знает признаки отравления, много чего знает, почерпнутого на далеком Алтае… Но что можно сделать, когда все проникнуто ощущением неотвратимой беды. Роман не верит в рок и смертные тени.

Сердце колотилось как-то странно — словно было в груди не одно. Бессознательным жестом Роскоф нащупал материнское благословение — ладонку, источавшую слабый цветочный аромат. Ландыши, не ландыши, быть может, яблоневый цвет? Но уж биться наперегонки с сердцем сие саше, чего б оно ни содержало, не может.

Что-то напомнило ему о Бретани… Быть может, простодушная кружевная накидка на столе? Странно, что узоры, выплетенные кружевницей в русской провинции, так схожи с бретонскими… Снег, смерть, метель, кружева…

— Вот ты где.

Роскоф вздрогнул. В голосе Романа Кирилловича не было больше той стремительной энергии, что три… О, боже, неужели пролетело уже три часа?

Сабуров устало опустился рядом.

— Голову свою готов съесть, что дело в растительном яде. Ничего нельзя сделать… Ничего! Медикус говорит, простуды с бронхитами тут свою игру сыграли.

— Я думал, еще днем отойдет… — В комнатке, куда Роскоф зашел без свечи, сгущались сумерки.

— Э, нет… Агония долгая будет, до утра как пить дать…

Когда речь заходила о смерти, Роман ошибался редко. Пожалуй, еще ни разу не ошибся.

— Вот что, Платон… — Сабуров нахмурился. — Император с тобою не говорил, покуда в сознании был?.. Великий Князь — он знает, что наследует престол?

— Нет, он ничего не упоминал.

— И ты дожидался, покуда упомянет? Не сумел выспросить?

— Зная его характер… Я почти уверен, что Его Высочество ничего не может наверное знать.

— Черт подери!

— Роман, я превосходно понимаю, что это важно. — Роскоф вздохнул. — Конечно, знай мы наперед, что век Александра столь недолог, сами бы приуготовили молодого человека. Боюсь, что это свалится на него несколько неожиданно… Хотя, с другой стороны… Поручусь, были намеки, были разговоры…

— Да в этом разве дело?! — Сабуров вскочил в досаде и заходил по комнатушке.

— Постой… Ты всерьез боишься, что Константин выступит как узурпатор?

— Едва ли… Ах, черт, умереть не может, чтоб не досадить!

— Роман!

— Да ладно, ладно… Платошка, ты впрямь не понимаешь, почему меня это заботит?

— Если не из-за посягновений Цесаревича на престол… Нет, тогда не понимаю. — Роскоф говорил, вполуха прислушиваясь к происходившему в других комнатах. Суеты и шума не было. Император еще боролся за жизнь.

— Поставь себя на место молодого Великого Князя, — Сабуров, уже овладевший собой, больше не мерил помещения шагами. Теперь он глядел зачем-то в темное окно. — Государь умирает. Ты то ли наследник, то ли нет. Все бегут к тебе с докладами — доклады один заполошней другого. Что ты сделаешь, дабы пресечь поскорей шатания и разброд?

— Ах, нелегкая! — Платон Филиппович стукнул себя ладонью по лбу. — Немедля начну присягу! Широкую присягу… Роман… Мы можем это пресечь! Государь еще жив. Можно сообщить наперед, можно все открыть Николаю! Надобно сделать это незамедлительно!

— Я все уже сделал. Доверенное лицо уже в пути.

— Ну, знаешь, — Роскоф не сумел скрыть досады. — Из чего ж ты тогда дергаешь за нервы себя и меня?

— Не знаю, — отрубил Сабуров. — Не могу понять. Ладно, ты прав — я переливаю из пустого в порожнее. Быть может, у меня тоже есть нервы. Вроде как раньше не примечал, ну да чего не бывает. Воротимся лучше туда.

Роскоф невольно содрогнулся. Стоит ненадолго отвлечься от ужаса агонии — и душа противится быть ее свидетельницей вновь. Ну да что уж, перефразируя Фонвизина — тебе смотреть тяжко, а ему каково терпеть? Платон де Роскоф, твое место у одра сюзерена.

Длительность агонии ослабила сопереживания свиты. В зале, примыкающей к спальне, теперь сидела на кушетке одна Заминкина. Девушка не плакала — но глаза ее и точеный носик были красны. В декольте был небрежно заткнут потерявший всякий вид носовой платочек.

— Вам бы стоило отдохнуть немного, дитя, — ласково обратился к ней Роман Кириллович, — Государыня еще долго пробудет у больного, а для срочных поручений там есть лакеи.

— Н-не могу ее… оставить… — упрямо выговорила девушка. — Буду тут сидеть, даже когда… д-дежурство закончится…

— Ну, полно… Полно…

Роскоф немного удивился тому, как смягчился голос Романа. А ведь обыкновенно он бежит от женских слез. Впрочем, это скорей детские слезы. Вот, опять хлынули в три ручья.

— Эдак и цветок ваш завянет, — по-прежнему сердечно продолжал Роман Кириллович. — Неужто в Таганроге есть оранжерея?

— Не знаю… — Заминкина слабо улыбнулась. — Это последний из букета… Не поверите, несколько недель эти цветы стояли… Когда брали, тепло еще было, в лесу.

— И с кем же вы собирали сии неведомые сказочные цветы?

— Да с Полем… — юная Аглая смутилась. — С месье Гремушиным. Уж так он обрадовался, когда их увидал.

— Не сомневаюсь, — сквозь зубы процедил Сабуров. Отеческие добрые ноты исчезли из его голоса, будто их и не было. — А теперь ступайте прилечь, mademoiselle. Обещаю, что едва ваши услуги понадобятся, вас немедля призовут.

По-детски послушно, не найдя в себе сил спорить с той повелительностью, что бывала при необходимости присуща Роману, Аглая Заминкина поднялась и направилась к дверям.

Покуда постукивали ее башмачки, Сабуров хранил молчание. Разве что пару раз скрипнул зубами.

— Что случилось, Роман?! — не выдержал наконец Роскоф.

— Digitalis purpurea, — почти прошипел Сабуров. — Цветок на ней. Digitalis!

— Да с каких пор ты разбираешься в цветах?! — вспылил Роскоф. Не взирая на гнев, он говорил вполголоса, чтоб не было слышно за дверьми спальных покоев. — Что, черт побери, происходит?

— В некоторых цветах я разбирался почти всегда. — Теперь Роман Кириллович казался совершенно безмятежен. — Стало быть, Гремушин.

— Но Роман… — Если бы перед Платон Филипповичем разверзся паркет, обнажив в расселине не подвал, а ледяные воды Стикса, он не был бы больше потрясен. — Поль… боевой наш товарищ…

— Кстати, о боях… и о товариществе тоже. Говорил ты ему во Франции, куда едешь?

— Можно считать, что нет! — облегченно выдохнул Роскоф. — То он только и знал, что я должен отъехать по семейным обстоятельствам. Надо ж было кому-то меня прикрыть перед начальством.

— Ну да, а остальное — невелика загадка. Помнят, мерзавцы, про золото семьи де Роскоф.

— Сперва объясни, что за связь ты углядел между предательством и цветком?

— Цветами, друг-племянник, цветами, большим их количеством, — с расстановкою проговорил Роман Кириллович. — Digitalis считают лечебным, да только куда больше народу от такого лечения в дубовый ящик сыграло, чем выздоровело. Меня то и мучило, что сорвались мы с места нежданно. Опять же — мои люди у всех свитских вещи обыскивали, не по одному разу. Даже украшения просматривали. Откуда было взяться яду? А яд по дороге, вишь, сыскался… Digitalis цветет и плодоносит одновременно… Куда угодно можно его подсыпать — зерна похожи на обычный мак.

— Мак?! — Платон Филиппович пошатнулся. — Черт, ах, черт! Роман, он при мне его сыпал! Я ничего не заподозрил… Болван! Идиот!

— Спокойно, Платон! Проделывал он это, вне сомнений, не только при тебе — яд накапливается медленно. Ладно, с Гремушиным после будем разбираться. Идем, Платон. Нам должно видеть, как ты сказал бы в школярские годы, скорбный финал трагедии.