Духов день - Феликс Максимов

  В особой ячейке ожидали своей очереди вручную скатанные конфекты, шоколадные бомбошки, напичканные шпанскими мушками - кантаридами, сильнейшими эротическими ядами, которые для вящей страсти хорошо подмешивать в кушанье или питье, принимать с розовой водой или кусочками рахат-лукума. Одна доза любого мужчину превратит в скотину, как и Цирцее не снилось. Четыре дозы - смерть.

  Шпанскому причастию свой срок.

  Сама тебе в губы вложу лакомство, не поморщишься, не оттолкнешь. И сама решу - одну или четыре. А то и шесть. Полнокровный ты, милый мой, выдержишь.

  Чванился ручной фазан, хлопал радужными крыльями.

  Клокотал в горле перламутровый крик.

  Как была, голая, Любовь Андреевна поймала мячик из воробьиных перьев щипчиками, положила в середку тлеющего расплывшегося огарка.

  Мячик скорчился в огне, затрещал, засмердел, скукожился , как султанский финик.

  Пещерными ноздрями старуха с жадностью вдыхала вонь горящих перьев.

  Переступила по полу голенастыми ногами, как ночная кобыла.

  Сожженный мячик, лопнул сбоку, осыпался хлопьями жирной копоти на столешницу.

  Любовь Андреевна с треском захлопнула срамной ларец. Накинула на желтые кости кипенные ткани, закрыла лицо веером со слюдяными вставными глазами.

  Дернула гарусную полоску звонка.

  Позвала в гостиную соглядатаев.

  Верные воры, в душу без мыла пролезут, на всякую дырочку у них имелась отмычка. Оба-два злыдня, один черноглазый бедрастый, второй - шестопалый.

  Первый в Тифлисе родился, по острогам с малолетства, за коровьи очи и пристрастие к особым тюремным услугам прозвали его Тамаркой, второй шестопалый, псковский обыватель, к шестому пальцу что плохо лежит - прилипало.

  Фартовые парни.

  Тамарка и Шестерка, старинные приспешники Любови, в свое время из каких только ям не выволакивала плутов московская барыня.

  Брала на поруки, платила баснословные выкупы, всем ей обязаны. Ноги мыть и воду пить будут, если что.

  Встали перед Любовью Андреевной холуята, поясницы прогнули, ждали приказа.

  Выложила "лицом" вниз перед ними овальный - с ладонь портрет Кавалера Любовь Андреевна. Сказала все - имя, дом, сродников,

  - Мне надобно знать, где этот человек бывает, по каким делам пропадает из дому тишком, с кем мне, сам того не ведая, изменяет, мыслью, словом, делом и не исполением долга.

  За правду - озолочу, за ложь - сгною. Задаток у ключницы возьмете. И на каждого полштофа зверобоя всякий день. Гуляй душа, пока я добра.

  Кивнули наемные и без лишних слов вышли на свет.

  Не впервой работа холуям. Трудно ли мамке падаль принести, коли пожелала. Очень почитали Тамарка с Шестеркой Любовь Андреевну, на именины ставили вскладчину в храме пудовую свечу.

  Переглянулись злыдни, размяли, хрустнув суставами, бледные руки, будто корневища из погреба.

  На конюшне для соглядатаев оседлали первых лошадей.

  Остроносые сапоги жёстко легли в стремена.

  Хлестко пали плети на окатистые конские бока.

  С места в галоп прянули всадники, разметали скоком солому и опилки на скотском дворе.

  Тополиное лето поплыло над Москвой. Заволокло Москву молоком.

  Перекосилось в небесах порченное июньское солнце.

  Голову на руки уронила Любовь Андреевна, размазала лбом пепел по столешнице.

  Хотела плакать и не могла.

  - Не я. Ты, молодой, меня заставил на крайнее дело пойти. Так и знай.

  В тот же день фазана снесли по приказу хозяйки на кухню.

  - Прррррр!...- застрекотал убоец, завертел птицу, хряснул на колоду и одним ударом секача снес голову.

  Побежал безголовый фазан, поволок радужный хвост.

  Затоптался на пороге.

  Кровяным горлом прокричал зорю.

Глава 16

Царицыно село

Лягу, не благословясь, встану, не перекрестясь, крест под пяту положу, отца-мать приворожу.

  Возвращайтесь, батька с маткой, тем путем, каким на погост везли!

  Бабы пива наварили, монашки оладьев напекли, слепцы постелили черемисские ковры, вологодские холсты, соловецкие кресты в головах, да калачик с водочкой в ногах.

  Вот тебе, матка, коклюшки да прясло, плети да пряди, ко мне приди.

  Вот тебе батька, топор да вожжа, руби да езжай, ко мне спешай.

  В умирашки играть, пировать, почивать, беседовать, уж пожалуйте.

  Посиротствуем, поюродствуем, по папертям со свечами настоимся за копеечку, всем гостенькам доставим радости, не пустым ковшом обнесем погост, до седьмой звезды прогуляемся.

  На телесное не оглянемся, покатаемся, поваляемся, от сырой земли отчураемся.

  Не осталось в России земли не вспаханной, вся поделена, размежевана, поросла быльем да татарником, не досталось нам ни полгрядочки.

  Торопись, сестра, распаши погост, посолонь бреди под Стожарами, по колено в грязи, по темя - в облаках, рукава - на росстанях, подолы на пристанях.

  А я в ту гряду негниющее брошу семечко.

  Перелетные огоньки в бороздах кружат, от лесных болот тянет падымок, будет день погож, урожай хорош, голова в кустах, вся земля в крестах.

  Конь в урвину скок, конь в другую скок, девка косами трясет, на загорбке гроб несет. В косе монетки, в гробу - кукушка, во лбу - Москва.

  На погосте коростельки - "дерг-дерг", на погосте разнотравье да мох, на погосте водит девка - пахарка доброезжего коня, на нетканой ленточке.

  Так пойду я по теплой пашенке, потревожу родительские косточки, перемою каждую непочатой водой колодезной, приложу, как созданы, костку к костке, хрящик к хрящику, перевью пенькой и покрою их остовы одеждой праздничной.

  Вместе и ляжем мы на дурман-траве: справа батюшка, слева матушка, посредине я - их рожёный сын.

  В головах у матушки - чаша с молоком, в головах у батюшки - ковш дегтя, в головах моих костер-нодья. С правой руки соскребаю плоть, из мизинца левого источаю кровь, свиваю из тряпки куколку величиною с перст, ту куколку валяю во плоти и крови, кладу в огонь, сгребаю золу, и развею ту золу по ветру, надвое разделя, заметаю наши следы золой, от живых, от злых, от прозорливых.

  Взойду я поутру на Фаворскую гору. Узрю леса и вражки, села и медные прииски, колодцы и поскотины, и святу-девку птицу Сирина, что немолчно поет, никому не дает.

  Уши есть, слушай.

  Спаси мою душу.

  Стану будить усопших.

  Встаньте убитые, разбудите повешенных. Встаньте повешенные, разбудите с дерева падших. Встаньте с дерева падшие, разбудите в чаще заблудших. Встаньте в чаще заблудшие, разбудите зверем поеденных. Встаньте, зверем поеденные, разбудите топором порубленных. Встаньте, топором порубленные, разбудите безымянных.

  Пришел к вам Ничего-человек, принес вам честной обед, русский поминок, белой лебеди яйцо. Кушайте, пируйте, мертвыми ртами, если встали. А есть не хотите, так прочь летите.

  Фррр! На небо! Я с вами.

  Стариком родился, младенцем помру

  Лечу, кручу, запутать хочу.

  Чур моя дума, чур мое тело, чур моя кровь.

  Хорошие люди шептали: приди на могильник на солнечном закате или как волки не видят в ночь, к мертвецу непокаянному, ляг в головах, поздоровайся, а имени не знаешь, зови, коли мужик лежит - Иваном, а коли баба, так просто бабой или сестричкой, а если наверняка хочешь - так маткой. Имени у женщины по смерти нет, одна матка, что в теле не истлевает, к ней и взывай.

  Копай землю глубоко к ногам, чтобы рука в яму вошла по плечо, положи яйцо, говоря: Вот тебе гостинец, земеля, а за то встань ты и мне пособи горе выгоревать, врага извести, девку ночью растрясти, или Господи прости.

  Есть навья косточка, мелкая, на ступне или запястье, вроде бобочка, у комля пальца, где проходит сухожилие для сгиба перста. Та косточка причиняет беды и смертельные хвори, в трупе не гниет,

  А родилась косточка оттого, что Адам, прародитель наш, в Навий день, с пьяных глаз через забор перелез и ушибся.

  Навья косточка в живом мясе шибко болит, в Бога верить не велит. Зажми ту косточку меж зубами и говори мысленно: Ты вставай, Иван, князь Ваганьковский! Ты беги, Иван, по большим лугам. Ковыляй, Иван, по смоленским болотинам, по мещерским корежинам, по керженским чащобищам. Он такой Иван - лубяны глаза, царь Костян, Хлоптун, ненасытный пёс, костяной колпак.

  Зря ли я тебя поднял, спящего, из-под тесной могильной насыпи?

  Ты глодай, Иван, плоть крещеную.

  Исполняй, Иван, прихоть барскую.

  Не ослабь, Иван, моего врага.

  Не оставь, Иван, мою милую.

  Не прости, Иван, меня, грешного.

  Сторож на Рогожской заставе рассказывал, что в канун Тихонова дня, когда солнце тихо за валы заходит, поднимаются по валам отрочки в церквотканых рубахах до полу, а в руках у них - свечи царские, а за пазухой - слезы сладкие, очи зоркие повязаны туго натуго черным венчиком с молитвой, имя Спасово для них зорче зрения, слаще сладости, крепче крепости. Спереди то отрочки - отрочки, а сзади - отроковицы, из затылочной кости у них другое лицо растет - девичье, а спины и вовсе нет - две утробы, две грудины, спереди гладко, сзади бугорками. В четыре-то глаза слепота их зорче. Где пройдут отрочки - там живоцвет растет, а тлетворный плод расточается, что повенчано - разлучается. Сквозь запоры, замки, заслоны проникают в домы честные отрочки, стоят в головах у спящих до заутрени, задирают до срама рубахи белые, навевают нам сны подолами в лоб. Не простые сны - беспробудные, валаамские.