Духов день - Феликс Максимов

  По Москве толки шли, что Кавалер берет с собой на люди урода, чтобы красоту свою оттенять в выгодном свете.

  Причуда жестокосердия и гордыни. Он может себе это позволить.

  К вечеру в подворотни, на крылечки лавок и питейных домов повыползли простые людишки, распластались, лежали поперек дороги, мудя чесали, кушали из сулеек ядреную водочку, так от века повелось, поздней весной и летом - любил московский люд поваляться поперек улицы, на других посмотреть, небо покоптить. Все ж таки, Боже мой, до весны дожили.

  Людно на Кузнецком. Торговали на углу баранками с маком и с таком. Хитрые воробьи за бубличником скакали бочком и поклевывали.

  Торговец ароматными водами расставил на свежеструганной скамье синие флаконы - весело преломлялось солнце в их гранях, притертые пробки вынимал из горлышек, давал богачам нюхать - толпились вокруг любезницы и бездельники, ссорились и много о себе понимали.

  Прошагала кляча - ребра да брюхо - запряжена в бочку с водой, а в бочке дыры проделаны - чтоб лилась вода на деревянные мостовые, прибивала пыль.

  Вёл клячу мальчонка, а второй - с метлой, размазывал влагу вослед.

  Задрала кляча репицу, трудно уронила котяхи из-под хвоста.

  Кавалер дернул плечом, опять под горло подступил ненавистный мякиш собачьего хлеба.

  Заозирался - есть ли место, куда отойти по черной нужде через рот. Ненавидел себя за это. Есть ли большее унижение, чем каждодневная рвота.

  Ласково, по крестильному имени, как мамка, окликнул Кавалера Царствие Небесное.

  Обернулся Кавалер.

  Царствие Небесное в ответ замахнулся короткой рукой - и метко влепил в скулу Кавалеру дымящееся конское яблоко.

  Навозными брызгами залепило левый глаз.

  Прохожие заржали.

  Серная желтизна застила глаза. Раб на господина руку поднял.

  Убью.

  Всего четыре слова сказал Царствие Небесное, отирая руки:

  - Это могла быть пуля.

  Кавалер ощупал битое место, словно искал раздробленные свинцом кости, обнаженные щечные жилы, выщербленный осколок развороченной глазницы. Наклонился к Царствию Небесному.

  Шепнул:

  - Пуля? Не хочу. Научи.

  - Уверен? - усмехнулся Царствие Небесное, - Ну будь по-твоему. Научу. Только ты мне сперва сам скажи - чего хочешь, а иначе учение не впрок пойдет, будто княжичу собачья доля.

  Кавалер задумался азартно, в очах лукавинка заиграла, сдвинул, балуясь, треуголку Царствию небесному на нос.

  - Чего хочу, того не знаю. Чего не знаю, того не хочу. Вот что: хочу истинной правды.

  - Добро.

  Черный карла снизу дернул Кавалера за полу в переулок, подале от людского глаза.

  Плутали, как русаки. Кавалер сам не разумел, как удержался на кисельных после болезни ногах. Потешился игрой слов: по левую руку мелькнул Кисельный переулок.

  Земля из под ног весело плыла, тянуло из нищенских щелей березовым дегтем и резким весенним запахом - крапивкой, щавелем, таловодьем, так свет пахнет, смех и грех, когда восемнадцать лет дерзко задели по лбу облаком с пылу с жару.

  Отдышались на задворках малого храма - четыре горчичные главки, византийские венцы, вразнобой дребезжали колокольчики, вещали общую вечерю.

  Разве колокольщик был пьян? Ишь, как дергался на колоколенке в такт, будто куколка спустя-рукава.

  Колокола жалобно ябедничали трезвоном "был пьян, был пьян, распьяным-пьяно-пьянЫй".

  Белый храм, то ли Вознесение Словущее, то ли Никола, то ли Варвара, много таких по Москве построено. Ладно поставлен Божий дом, на заднем дворе погост, пригорок огорожен был кирпичной стеной с жестяными крестиками, земля подавалась под шагами, точно войлок. Жирная, хлебная земля, хоть сейчас ложкой зачерпывай да ешь. В полную силу поднялась молодая трава, там и сям разбежались желтики мать-и-мачехи.

  Среди травы - серые каменные гробы и плиты.

  То виноградные грозди на камне вытесаны, то серафимы, то адамовы главы с перекрещенным костьем, то лестницы, по которым кроткие душеньки карабкаются в небеса, то крыловидные жены, склонившиеся над урнами. На купецких надгробиях старинная вязь, достойная псалмопевцев старого обряда. "Жития ему было..." 'Девица Лазарева, жития ей было беспорочного'.

  Имена стерты временем, цифири житейской не прочесть.

  По указу Государыни, с чумной годины при церквах не велено было хоронить, вот и сделались старые кладбища пристанищем для картежников и заговорщиков.

  Сумеречный час - последний луч уже купола обласкал и ослабел - на западе.

  Родственники не посещали забытые могилы - да и кто помнит мертвых спустя тридцать лет, только на ближней к стене плите церковные служки сжалились, раскрошили на помин крашеное луковой шелухой и цветным ситцем яичко.

  На поваленной плите присели друг против друга Кавалер и Царствие Небесное. Молодой дышал, как запаленная лошадь, раздернул на шее шарф, раскидал кудри по плечам, пухлый рот приоткрыл, как прилежный школяр.

  А Царствию Небесному - хоть бы хны - и не запотел на бегу, разве крест нательный из под одежки выбился набок.

  Заговорил с расстановкой, сощурив левый желтый глазок:

  - Хочешь истинной правды? Изволь. Правда, что ты осенью на Пресне неповинного мужика и малолетку его спящими в дому сжёг. А чтобы самому не погореть, на кровное дело подбил сухотника. Правда, что тайком от матушки к гулящим на Черные грязи бегал. Правда, что девок, волочаек бедовых, глазами ел ночи напролет. Правда, что невесту, свою, Анну Шереметьеву, безумными словами отпугнул, чтоб не маралась о твое мясо. Правда, что сам с собой во сне блудишь по-содомски. По вкусу ли правда тебе, Кавалер?

  Кавалер промолчал. Сорвал былинку. Пожевал. Кисленько. Белое лицо. Незыблемое. Произнес без изумления:

  - Вздор.

  А сам - стрелкой - глазами повел - одни ли на храмовом погосте. Одни. Серые камни. Трава зелена. Земля нагрелась за день, теперь отдыхает. Осколки кирпича у стены - влажные еще - взять один острый. Прямо в руку просится. Вон под стеной псы прокопали дыру. Легкое дело- осколок поднять, с маху по виску, и тело карличье закатить чурбачком в отдушину. Забросать дерном. И домой. Ужинать.

  Кавалер не выдержал и, сам того не желая спросил у карлика (терять-то нечего)

  - А если и правда. Ножки у тебя коротенькие, жидкие, как у комара, как ты мог за мной, молодым, угнаться с Харитонья на Пресню?

  Царствие Небесное тронул Кавалера за рукав. Кивнул.

  - Хорошо лицо держишь. Руки не дрожат, не вскинулся. Только на камни глазами не коси. Знаю, хочешь меня убить. Значит, и могилу мне собаки выкопали? Ты выбрал дурное место. Палым листом заложишь, через неделю завоняю - откроют. - Царствие Небесное мимоходом перебил мысли преступного воспитанника своего, продолжил монотонно, точно сквозь сон. - Еще чего вздумал. Утопить? Москва-река мелкая могила. Всплыву под мостом, готовая улика. Ты проворонил, а я заметил: пока мы сюда шли, нас и прачка видела и торгаши. Вся правда на твоем лице красным титлом написана. Что случись, от семерых не отлаешься. Лоб пасмурный, глаза пустые, с отблеском, ладони вспотели, рот дергается. Куда такое годится? Мигом на правёж поставят. Учись безмятежности, чтобы по твоим чертам никто не мог прочесть свою последнюю судьбу. Но не для того я тебя на погост позвал. Не любо - не слушай.

  Всю осень шаг в шаг я следил за тобой от дома отчего до Пресни. Но не шел, а ехал...

  - Как? - чуть не вскрикнул Кавалер, но сдержался, взглянул с приятной любезностью.

  - На собаке, - карлик ухо о колено почесал, чулок поддернул, и мудрое мужское лицо его довольной краской залилось. - Есть у меня, пятый год как, ученая ездовая собака. Тебе по пояс в холке будет. Черная, как уголь. И уши висят. Так-то она по городу самовольно бегает, сама по себе кормится, то на свалках, то в поварнях. Но, как выйдет нужда - всегда рядом. Я ее приучил, слушается меня, как новостриженка строгую игуменью. Поначалу то люди говорили, привозят за деньги издалека маленьких лошадок. Дети их любят, они послушные, мохноногие. Я стал копейки откладывать, думал, куплю такую и всюду, куда надо доеду, а потом поразмыслил и решил: с заморской кобылой мороки не обрешься, где ставить, чем кормить, да и заметно. Вот что я тебе скажу, милый: лучше простой московской суки на всем свете не сыскать.

  Днем-то она возится невесть где, по пустырям, да по свалках со своим братом окусывается, а ночью свистни раз - она тут как тут. А что случись, я с моей суки ездовой сковырнусь и в темноте укроюсь, а она, знай, трусит мимо. Кто помыслит дурное? Мало ли псова мяса шляется на Москве.

  Вот, бывало, я напялю, красный машкерадный кафтанишко, возьму в ручку фонарь, оседлаю собаку и только ты тайком со двора - я за тобой верхом.

  А ты и не видишь ничего, не чуешь, идешь, бедрами играешь, думаешь, сам черт не брат, а я за тобой через всю Москву еду на собаке.

  - Как же тебя на заставах сторожа не останавливали...