Людовик и Елизавета - Евгений Маурин

— А вот, батюшка, — заговорила оживившаяся старуха. — Сказывали мне добрые люди, что проживала здесь чиновничья вдова Пашенная с такой красоткой-дочерью, что и в сказке таких не бывает. Был у дочки женишок, тоже чиновник, а дочка-то — Оленькой ее звали — какой-то высокой особе приглянулась. Ну, высокая особа потрясла мошной, женишок-то и отступился, и осталась Оленька беззащитной со старухой-матерью.

И вот однажды ночью — было это года два тому назад — подъехало к воротам разного рода люда видимо-невидимо. Стали в ворота стучать. Оленьку за ворота вызывать. Вышла старуха и говорит, чтобы не срамили девушки и не ломились — все равно, дескать, ворота новые, запоры крепкие, собаки злые — не войти им во двор. И точно, ломились-ломились, а ворот сдюжить не могли.

Тут и пришла охальникам злая мысль. "Давай, сожжем их, коли так! — говорят. — Выйдут тогда, небось!" Сказано — сделано. Откуда-то дров натаскали, да и запалили сначала ворота, а потом и самый дом. Не сдобровать бы старухе с дочерью, да на их счастье конный патруль показался, охальники-то и убежали. Да поздно, вишь, стража-то подъехала! Сколько старуха страха натерпелась, что на другое утро Богу душу отдала, а Оленька взяла ларчик, что старуха вынести из огня успела, да и ушла куда глаза глядят. Спрашивали ее, куда она пойдет, да не сказала, только рукой отмахнулась… Тут ейный след и потерялся!

Шмидт-Алексеев выслушал этот рассказ, то бледнея, то краснея. Затем перекинув короб через плечо, он глухим голосом кинул: "Спасибо вам, добрые люди!" — и направился к выходу.

— Да они тебе сродственники, что ли, будут? — спросила старуха.

— Сродственники! — не поворачиваясь, ответил купец.

— Постой, борода, — крикнул ему вдогонку поручик. — А сколько же за мазь-то?

— А пожертвуйте вы, ваше благородие, в церковь сколько желаете, за упокой души Аксиньи Пашенной да за здоровье рабы Божьей Ольги, вот мы в расчете и будем! — ответил Шмидт, поспешно спускаясь с лестницы.

Понуря голову, он поспешно зашагал дальше. Путь ему предстоял неблизкий и надо было торопиться. Шмидт-Алексеев, в котором читатели, быть может, уже заподозрили третье — на этот раз настоящее лицо, спустился по переулку к Неве, перешел наискось лед и поднялся около Адмиралтейства, где вскоре вышел на Невский проспект, по которому и зашагал со всей возможной пешему быстротой.

Мрачные мысли томили его. Вдруг он почувствовал, что вся кровь отхлынула у него от головы и что он, того гляди, сейчас упадет. Шмидт вспомнил, что сегодня еще не успел ничего поесть, и решил зайти в ближайшую харчевню, для чего свернул с Невского в одну из боковых улочек.

Харчевня, в которую он нечаянно зашел, принадлежала некоему «Миронычу» и пользовалась очень дурной славой. Здесь обычно собирался самый темный, неблагонадежный элемент столицы, и знатные баре, которым надо было отделаться от неудобного соперника, обыкновенно посылали своих доверенных слуг сюда, так как тут легко было найти подходящих людей для любой скверной цели. Шмидт сразу понял это, но ему было все равно — поест да уйдет! Поздно вечером посещение такого места было бы опасно, ну а теперь, когда только темнеть начинало, и что ему могли бы сделать!

Он заказал себе горячих щей, буженины и кружку сбитня, и с жадностью набросился на еду, как только подали ее. Вместе с насыщением стало приходить душевное спокойствие. Ведь Оленька избежала опасности, ушла куда-то, а ведь она — девушка очень рассудительная, смелая, решительная, чего, пожалуй, и не подумаешь о ней по первому взгляду… Мало ли куда она могла уйти? Около Смольного у нее была дальняя родственница, у которой она могла бы поселиться. Да и мало ли? Свет не без добрых людей, укроют! Правда, самому ему было бы опасно наведаться к этой родственнице и узнать от нее про Оленькину судьбу, но это сделают за него другие, и он решил, что не будет откладывать этого в дальний ящик.

Вдруг Шмидт вздрогнул и под влиянием устремленного на него напряженного взгляда невольно обернулся к прилавку. Около прилавка за столиком сидел какой-то старичок, лица которого не было видно из-за свечи, стоявшей на стойке. А рядом со стариком сидел невысокий, но плечистый, коренастый парень со зверским лицом и недобрыми, пытливыми глазами. Этот парень, как-то по-кошачьи пригнувшись к столу, впился взором в нашего "купца".

"Чего это он так смотрит на меня?" — с тревожным неудовольствием подумал Столбин — читатели, вероятно, уже узнали старого знакомого под этим двойным переодеванием — и отвернулся к окну.

Внимание, уделяемое парнем купцу, не осталось незамеченным также и его соседями.

— Глянь-ка, как Ванька в нашу сторону уставился! — сказал какой-то подозрительного вида посадский, обращаясь к менее подозрительному собутыльнику.

— Да не на нас он вовсе, а на этого бородача! — успокоил его товарищ.

— А чем он ему не по нраву пришелся? Купец — как купец.

— Да уж ты поверь, брат, — наставительно возразил второй, — что Ванька бьет на лету, у него глаз, ох, какой набитый. Раз смотрит, значит, заподозрил что-нибудь! Недаром его Каином прозвали!

"Ванька Каин!" — с ужасом подумал Столбин, чувствуя, что у него все холодеет внутри.

Внесли еще две свечки. Столбин взглянул в окно и там, как в зеркале, отразилось его тревожное лицо.

Теперь тревога начала переходить в ужас: в стекле ясно было видно, что уголок бороды от перехода с крутого мороза в эту насыщенную испарениями жару слегка отклеился.

"Бежать!" — пронеслось в голове Столбина.

Он на минутку оперся лицом о ладонь, убедился, что отклеившийся уголок опять пристал и, наверное, продержится до выхода на улицу, где его схватит морозом, а потому твердым шагом направился к прилавку.

— Получи-ка, хозяйка! — нарочито громким, спокойным голосом сказал он, кидая на стойку несколько медных монет.

При звуке его голоса старичок, сидевший рядом с Каином, удивленно крякнул и тоже уставился на Столбина. Петр Андреевич мельком взглянул на него вблизи и похолодел еще более, старательно ускоряя шаги: он узнал того самого старичка, который приходил к нему уговаривать отказаться от Оленьки Пашенной.

Выйдя из харчевни, Столбин пошел очень быстро, но вскоре убедился, что Ванька Каин настойчиво издали преследует его. Надо было как-нибудь избавиться от шпиона, но как? Куда денешься, куда скроешься, когда не знаешь ни одного проходного двора, да и если бы знал, то все равно не мог бы использовать его, так как с наступлением темноты они все были на запоре?

III

ОХОТНИК И ДИЧЬ

Столбин был прав, подумав, что Ванька Каин заподозрил в нем не настоящего, а только переодетого купца, хотя и ошибался в объяснении причин: Каин не мог в этой туманной полутьме разглядеть отклеившийся крошечный уголок бороды.

Впрочем, мы должны сначала рассказать нашему читателю, кто был этот парень со столь нелестным прозвищем «Каин» и в какой мере его может интересовать и касаться вопрос, не скрывается ли под одеждой купца совсем другое лицо.

Читатели, вероятно, еще помнят сенсацию, вызванную недавними разоблачениями сенаторской ревизии над действиями одного из провинциальных сыскных агентств. Оказалось, что как начальник, так и агенты ловили воров и разбойников только для вида, так как сами занимались воровством, разбоем и укрывательством. Эти разоблачения показались прямо-таки чудовищными, невероятными; и не исходи они от должностного лица, их сочли бы "недостойно-романтической выдумкой левой прессы". А между тем ничего ультраромантичного или невероятного тут не было: во всех странах и во все времена подобные случаи были не редкость.

Еще в древней Греции правительственные сыщики-шпионы, так называемые «сикофанты», пользовались всяким удобным моментом для шантажа, вымогательства или грабежа. В средние века уровень образованности стоял настолько ниже, что при выборе должностных лиц справлялись только с их пригодностью, а никак не с нравственной физиономией. Это было по всей Европе, а в России характерен указ, запрещавший рукополагать в священники людей неграмотных (!) и заведомых татей. Так до того ли было, чтобы считаться с нравственным уровнем шпиона?

Начиная с XVII века по всей Европе с легкой руки Англии начал прививаться обычай набирать состав сыскных канцелярий из бывших "лихих людей". Установился взгляд, что только прошедший практическую школу воровства и разбоя может быть полезным помощником правительства в его борьбе с грабителями. Нечего и говорить, что воришка, становясь правительственным агентом, не оставлял прежнего ремесла, а наоборот — делался наглее и разнузданнее.

Ванька Каин и был русским правительственным агентом из бывших татей. Его биография настолько характерна для русского административного правосудия XVIII века, что мы вкратце расскажем ее сейчас, хотя во второй половине этой биографии нам и придется забежать вперед.