Людовик и Елизавета - Евгений Маурин

Уверяли, что дом, сложенный из угрюмого серого камня, был выстроен одним из сподвижников Петра чуть ли не в год основания города (1703 г.). Несмотря на то, что при доме был большой сад, огороженный высокой каменной стеной, общий вид здания был таким угрюмым и неприветливым, что владельцы там не жили, и дом долгое время пустовал. И вдруг в опустелый дом явилась целая орда плотников и каменщиков. Закипела деятельная работа, во двор возили лес и камень, но — странное дело! — сам по себе дом оставался все таким же хмурым, разоренным. Только стена подверглась некоторой частичной перестройке: с неизвестной целью ее во многих местах снабдили ложными башенками.

Соседи недоумевали: материала возят видимо-невидимо, а дом все в прежнем виде. Наконец работа закончилась, громадные ворота захлопнулись, и дом погрузился в прежнее безмолвие. Правда, иногда по ночам из-за стены чуть слышно доносились какие-то звуки, но это только пугало прохожих, — ведь само здание постоянно оставалось неосвещенным.

Загадка разъяснилась только впоследствии: оказалось, что в саду был выстроен довольно просторный флигель, который с улицы оставался совершенно невидимым благодаря высокой стене и деревьям, росшим вокруг. Этот флигель был выстроен Монсом, купившим все место, и здесь-то, как говорили, не раз происходили его свидания с императрицей Екатериной I. После казни Монса дом отошел к правительству, был подарен Ягужинскому, а тот в свою очередь продал его кому-то. Новый владелец на скорую руку поштукатурил дом, позамазал кое-как трещины да щели и сдал под французское посольство. Но, как мы уже говорили выше, Шетарди, натерпевшийся от холода в первую зиму, летом приспособил для жилья просторный флигель и с осени переехал туда. Основываясь на ходивших об этом флигеле легендах, Шетарди предварительно тщательно исследовал стены флигеля, и кое-какие приятные открытия вполне подтвердили его ожидания.

С фасада этот флигель казался совсем маленьким, но сзади, в замаскированных крыльях, тянулись большие анфилады комнат. В одну из них, почти подходившую к стене, и привел камердинер Пьер Шмидта.

Это была небольшая, неуютная, заброшенная комната, меблированная очень скудно. Колченогий диван, пара изорванных кресел, шаткий стол с письменными принадлежностями да большая книжная полка-шкаф составляли все убранство комнаты.

Шмидт сейчас же расположился у письменного стола и приготовился копировать принесенные им с собою бумаги. предупредив камердинера, чтобы ему отнюдь не мешали, так как дело спешное и требует полного внимания. Но, как только вдали замолкли шаги камердинера, Шмидт поспешно встал, запер дверь на ключ, задернул перед дверью побуревшую от времени, но очень плотную портьеру и подошел к многоэтажной книжной полке. Здесь он отсчитал шестую полку снизу, отмерил от ее края вправо шесть четвертей и таким образом добрался до самого обыкновенного на вид костыля, каких было набито в стене довольно много. Шмидт с силой дернул за костыль сначала вправо, потом вниз, и часть нижней доски откинулась, обнажая потайной шкафчик, в котором виднелись два рычага. Шмидт повернул один из них и громоздкий книжный шкаф бесшумно опустился вниз, открывая вход в следующую комнату. Шмидт захлопнул дверцу потайного шкафчика, вошел в образовавшееся от провала книжного шкафа отверстие и в обнаружившейся комнате вновь проделал ту же процедуру, то есть отыскал маленький шкафчик, повернул один из оказавшихся там рычагов, и книжный шкаф снова вырос из-под пола, закрыв тайный проход.

Вторая комната нисколько не была похожа на первую. В ней не было окон, и свет падал сверху, через крышу, застекленное отверстие которой было искусно замаскировано выступавшим с фасада коньком. Эта комната была меблирована очень хорошо. Здесь были широкий мягкий диван, несколько удобных кресел, большой письменный стол, ряд платяных шкафов и аптекарских шкафчиков и большой умывальник.

Шмидт сейчас же приступил к делу. Он разделся до нижнего белья, снял с головы седовато-рыжий парик, под которым оказались коротко остриженные светло-каштановые волосы, достал из шкафчика пузырек с жидкостью желтоватого цвета и принялся втирать ее в лицо. Затем, не давая высохнуть лицу, он налил на ладонь прозрачной жидкости из другого пузырька и в свою очередь вытер лицо и ею. Когда затем он вымыл лицо водой, то оно оказалось совершенно молодым, нежным и очень бледным.

Не теряя времени даром, Шмидт подсел к зеркалу и принялся преображать себя. Когда минут через десять он надел вынутую из платяного шкафа поддевку и подошел к зеркалу, чтобы посмотреть на себя, то оттуда на него глянуло типично-русское, добродушно-плутоватое купеческое лицо с намасленными и гладко зачесанными волосами, окладистой бородой и румянцем во всю щеку.

Тогда Шмидт надел шапку, армяк, валенки, взял в руки товарный короб, поднял за кольцо половицу и спустился по узкой лестнице вниз. Эта лестница описывала полукруг. Первая четверть круга вела книзу, вторая вывела в узкий каменный мешок, оказавшийся внутренностью башенки. Слева и справа два небольших, незаметных снаружи отверстия позволяли осмотреть переулок с обеих сторон. Слева никого не было видно, а справа шли на некотором расстоянии друг от друга четверо пешеходов. Шмидт подумал, что будет слишком долго ждать, пока переулок случайно очистится, быстро нажал пружину и через открывшуюся дверку скользнул в нишу, имевшуюся со стороны переулка в каждой башенке. Когда первый из прохожих поравнялся с этой башенкой, он не увидел ничего подозрительного: в нише сидел купец. Так что же? Разве самому прохожему не приходилось зачастую присаживаться на ряды скамеек, устроенных вдоль всей стены в нишах? Дав возможность прохожему поравняться с собой, Шмидт встал, перекинул короб через плечо и быстро зашагал прочь.

Пройдя сеть коротких, пересекавшихся под прямым углом переулочков, Шмидт вышел на довольно широкую «першпективу», вновь свернул в один из боковых переулочков, выходивших к набережной, и остановился там перед деревянным, видимо, весьма недавно выстроенным домом. Перекинувшись несколькими словами с сидевшим у ворот «малым», Шмидт вошел во двор и поднялся по лестнице на крылечко.

В ответ на его стук послышался старушечий окрик:

— Чего нужно?

— К его благородию, господину поручику Мельникову! — ответил Шмидт.

— Да ты сам-то кто будешь? — раздраженно окрикнули его снова.

— Да Алексеев я, матушка, ваше благородие, Алексеев, торговец!

Запор с шумом отодвинулся, и маленькая, худая старушка открыла дверь.

— Ну, уж иди, затейник, — ворчливо сказала она, — Да иди скорее, будь тебе неладно! Что ты меня, старую, морозишь! — Она провела Шмидта в кухню и крикнула в коридор: — Митенька, поди-ка сюды, тут твой Алексеев пришел!

— Какой Алексеев? — послышался из-за перегородки молодой, звучный голос.

— Да тот самый, который тебе басурманские мази носит!

В ответ раздался радостный возглас, и в кухню бурно ворвался маленький, толстый, краснощекий поручик лет двадцати.

— Ну что, борода? — крикнул он еще с порога. — Принес, что ли?

— Принес, батюшка, ваше благородие! — с низким поклоном ответил Шмидт-Алексеев, развязывая окоченевшими пальцами короб.

— Да ну? — радостно вскрикнул Мельников, делая от радости веселый пируэт в воздухе и залихватски прищелкивая пальцами. — Да неужто ту самую принес?

— Ту самую, ваше благородие, которой людовикова мамзель притирается! — ответил купец, раскрывая короб и подавая офицеру плоскую, хрустальную банку, в которой находилась какая-то нежно-розовая помада.

— И не врешь? — с восторгом крикнул поручик. — Ах, молодец, борода! Уж и обрадуется Наденька!

— Уж твоя Наденька, тоже, прости Господи! С жиру бесится, — кинула старуха. — Только и знает, что беса тешить! И ты тоже, что твой жеребец — как увидит, так и заржет!

— Эх, маменька! — с укором сказал Митенька. — Сами вы, что ли, молоды не бывали? Аль забыли, как вас покойник-батюшка увозом брал?

— Ну, и что доброго вышло? — грустно возразила смягчившаяся при этом напоминании старуха. — Вот и мыкаемся мы с тобой! Только одно слово, что дворяне, а чать у всякого купчишки мошна жирнее… Невеста — голь, да жених — голь.

— Гол, да сокол! — весело крикнул поручик; но вдруг его лицо слегка омрачилось, и он с некоторой робостью сказал: — только ты уж, борода, уважь, не считай притиранья дорого-то!

— Батюшка, ваше благородие! — с низким поклоном ответил купец. — Уж позвольте мне поклониться вам этой мазью, ежели только вы мою нижайшую просьбицу уважили.

— Какую просьбу? — удивился поручик.

— Да насчет того, что сталось с прежними жильцами.

— Ах, это? Ну, конечно, разузнал! Мое слово — олово! — с юной гордостью ответил Мельников. — Маменьке удалось всю историю от старика-соседа вызнать. Пусть она и расскажет! Ну, маменька?