Возвращение в Оксфорд - Дороти Сэйерс

Гарриет была одна в профессорской, все остальные ушли работать. Вошла скаут со стопкой чистых пепельниц, и Гарриет вдруг вспомнила, что ее дети живут у Джуксов.

— Энни, — сказала она, повинуясь импульсу, — зачем Джукс ездит в Оксфорд по ночам?

Женщина вздрогнула.

— А он ездит? Вряд ли это к добру, мадам.

— Я видела, как он шнырял вчера ночью по Сент-Кросс-роуд, там можно легко перелезть через стену. Как вы думаете, он не взялся за старое?

— Не знаю, мадам, но я сама иногда сомневаюсь. Мне очень нравится миссис Джукс, и мне не хотелось бы доставлять ей лишние огорчения. Но я никогда не доверяла Джуксу. Наверное, надо моих девочек пристроить в другое место, он может на них дурно влиять. Как вы думаете?

— Безусловно.

— Я бы ни за что не стала осложнять жизнь приличной замужней женщине, — продолжала Энни, со стуком ставя на стол пепельницу. — И конечно, она права, что поддерживает мужа. Но дети все-таки важнее, правда?

— Конечно, — довольно рассеянно согласилась Гарриет. — Да, конечно, детям надо найти другое жилье. Вы не слышали, Джукс или его жена не говорили чего-нибудь подозрительного? Может, он опять ворует из колледжа или затаил злобу на кого-то из донов?

— Я не очень-то разговариваю с Джуксом, мадам. А его жена если бы и знала что-то, не сказала бы. И правильно, конечно. Он — ее муж, она должна стоять за него горой. Я понимаю. Но все равно, если он взялся за старое, мне нужно найти для детей другое место. Спасибо, что сказали, мадам. Я туда поеду в среду, у меня вторая половина дня свободна, и предупрежу миссис Джукс. А можно спросить, вы что-то говорили Джуксу, мадам?

— Да, я с ним говорила и сказала, что если он и дальше будет здесь шнырять, ему придется иметь дело с полицией.

— Рада слышать, мадам. Совсем неправильно, чтоб он сюда ходил как к себе домой. Если б я знала, то уснуть бы не смогла. Надо положить этому конец.

— Да, конечно. Кстати, Энни, вы не видели в колледже кого-нибудь в этом платье?

Гарриет взяла со стула черное крепдешиновое платье с рисунком и показала Энни, которая внимательно его рассмотрела.

— Нет, мадам, не помню такого. Может, кто-то из горничных, кто пробыл здесь дольше меня, знает? Там в столовой Гертруда, хотите поговорить с ней?

Гертруда, однако, тоже ничем не смогла помочь. Гарриет отдала им платье, чтобы они опросили остальную прислугу. Это не принесло никакого результата. Студенты тоже ничего не вспомнили. Платье вернулось к Гарриет неопознанным и невостребованным. Еще одна загадка. Гарриет решила, что оно может принадлежать самой злоумышленнице — но, если так, его должны были принести в колледж и прятать где-то до драматического появления в часовне. Поскольку если бы кто-то появился в нем в колледже, то его бы наверняка опознали.

Профессорская смиренно предоставила свои алиби, но ни одно из них не выдерживало критики. Что было совсем неудивительно — странно было бы, если бы железное алиби нашлось. Никто, кроме Гарриет (и, конечно, мистера Помфрета), не знал точного времени происшествия, и, хотя многие могли подтвердить свое место пребывания до полуночи или около того, все благочинно легли спать (или утверждали, что легли), по крайней мере, до половины первого. Были просмотрены журнал привратника и поздние пропуска, но никто из опрошенных студентов, которые могли оказаться во дворе в полночь, не видел подозрительных личностей с мантией, валиком или хлебным ножом. В таком месте легко совершить преступление. Колледж слишком велик, слишком открыт. Если бы кто-то прошел по двору не то что с валиком, а с полным комплектом белья и матрасом, другие бы и глазом не моргнули. Решили бы, что какой-нибудь страстный любитель свежего воздуха просто решил переночевать в саду.

Гарриет в раздражении отправилась в Бодлеанку и углубилась в исследование творчества Ле Фаню. Здесь, по крайней мере, понятно, что исследовать.

Она так нуждалась в каком-то умиротворяющем влиянии, что после обеда отправилась в Крайст-Черч, чтобы послушать службу в соборе. До этого Гарриет прошлась по магазинам и купила — помимо прочего — пакет безе, чтобы угостить студенток, которых она пригласила к себе на вечер. Идея завернуть в собор пришла ей в голову, когда она уже набрала полные руки пакетов. Однако они были не тяжелые, так что можно было и прогуляться. Она миновала Карфакс, сердито проклиная обилие машин и неудобство светофоров, и наконец влилась в струйку пешеходов, которая текла, явно с тем же, что и у нее, благочестивым намерением, по Сент-Олдейт и через огромный внутренний двор, не законченный Томасом Вулси.[134]

В соборе было тихо и приятно. Гарриет еще немного посидела на скамье после того, как неф опустел и органист закончил импровизацию. Потом медленно вышла, повернула налево со смутным намерением лишний раз полюбоваться большой лестницей и обеденным залом, как вдруг какая-то фигура в сером костюме вылетела из темного дверного проема с такой скоростью, что чуть не сбила Гарриет с ног. Пакеты и свертки разлетелись во все стороны.

— Черт, — произнес странно знакомый голос, от которого сильнее забилось ее сердце. — Больно? Как это типично — вечно я мечусь и на все натыкаюсь, как шмель в бутылке. Неотесанный чурбан! Скажите, что вам не больно, а то я немедленно утоплюсь в Меркурии. — Свободной рукой (другой он поддерживал Гарриет) он указал на фонтан.

— Нисколько, спасибо, — сказала Гарриет, приходя в себя.

— Слава богу! У меня был неудачный день. Крайне неприятная беседа с младшим цензором.[135] Там было что-нибудь бьющееся? О боже! Ваша сумка раскрылась, и все финтифлюшки рассыпались по ступенькам! Не двигайтесь! Стойте здесь, придумывайте, как меня обозвать, а я пока буду все подбирать на коленях, каждый раз повторяя mea culpa.

Именно так он и поступил.

— Боюсь, приключение не пошло на пользу безе. — Он виновато поднял глаза. — Но если вы скажете, что простили меня, мы пойдем на кухню и возьмем там свежих — тут они настоящие, фирменное блюдо и так далее.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала Гарриет.

Конечно же это был не он. Это был юноша двадцати одного — двадцати двух лет от роду, с копной ниспадающих на лоб волнистых волос и красивым изменчивым лицом, полным обаяния, хотя изгиб рта и взлет бровей выдавали слабость характера. Но цвет волос был тот же — светло-желтый цвет спелого ячменя, и чуть растянутые интонации, и полупроглоченные слоги, и речь словно мыльные пузыри, и быстрая кривая улыбка, и больше всего — красивые, чувствительные руки, которые ловко собирали «финтифлюшки» и клали их в сумку.

— Вы еще никак меня не обозвали, — напомнил молодой человек.

— Кажется, я могу назвать вас по имени, — сказала Гарриет. — Вы… вы не родственник Питера Уимзи?

— Ну конечно, — ответил молодой человек, садясь на корточки. — Он мой дядя, причем куда более щедрый, чем еврейские дядюшки,[136] — добавил он, следуя за цепочкой грустных ассоциаций. — А мы с вами знакомы? Или вы просто догадались? Вы ведь не считаете, что я на него похож?

— Когда вы заговорили, я на мгновение приняла вас за вашего дядю. Да, кое в чем вы очень на него похожи.

— Это разобьет сердце маман, — сказал молодой человек с ухмылкой. — Дядю Питера не одобряют. Но я бы очень хотел, чтобы он был здесь. Он бы оказался удивительно кстати. Но его, как всегда, где-то носит. Загадочный старый котяра, а? А вы, видимо, его знаете? Забыл этот трюизм про тесный мир, но будем считать, я его произнес. Так где сейчас наш пострел?

— Кажется, в Риме.

— Чего еще от него ждать. Придется писать письмо. Очень трудно в чем-то убедить в письме, а? Так много всего приходится объяснять, а знаменитое семейное обаяние не держится на бумаге. — Он улыбнулся с обезоруживающей откровенностью, поднимая последнюю закатившуюся куда-то монетку.

— Правильно ли я понимаю, — спросила Гарриет, которую все это очень забавляло, — что вы собираетесь воззвать к лучшим чувствам дяди Питера?

— Что-то вроде того, — сказал юноша. — Он на самом деле довольно человечный, если правильно к нему подойти. Кроме того, мне есть чем припугнуть дядю Питера — в самом худшем случае я могу сказать, что перережу себе горло и тогда ему не отвертеться от землянички.

— От чего? — переспросила Гарриет, думая, что это, должно быть, последняя версия оксфордского сленга, что-то вроде «жизнь малиной не покажется».

— От земляничных листьев, — разъяснил молодой человек. — В смысле, ни елей, ни скипетр, ни держава его не минуют. Получит свои четыре ряда изъеденного молью горностая,[137] не говоря уж о гнилых бараках в Денвере, которые скоро сожрет плесень. — Видя, что Гарриет все еще смотрит с недоумением, он продолжил: — Простите, я забыл. Меня зовут Сент-Джордж, и папаша не удосужился снабдить меня братьями, поэтому как только напротив моего имени напишут d.s.p.,[138] дядя Питер попался. Конечно, отец может его пережить, но не думаю: не такой Питер человек, чтоб умереть молодым, разве кто-то из его любимых преступничков его прикончит.