Прибой и берега - Эйвинд Юнсон

— …только не в море, нет, нет, нет, — стонал его рот, бормотал его распухший, отравленный солью язык.

* * *

Он проснулся, его знобило. Глаза жгло, они почти совсем заплыли, болело у него все. Был вечер, закатное солнце еще горело на отвесной скале по ту сторону реки. Ревели береговые буруны, он слышал голос моря, пенистые ручейки струились в гальке, на которой он лежал. Я лежу на земле, думал он, на суше.

Спасательный пояс стягивал тело. Он сел и попытался развязать узлы. Долго возился с ними, прежде чем ему удалось снять ремень. Тяжело отдуваясь, повалился на спину — отдохнуть. Но ему было холодно. Если я буду долго так лежать, я простыну. Он сел, потом встал, держа в руке пояс. Шатаясь, побрел вдоль реки туда, где росли деревья. Здесь берега были выше, дальше в излучине виднелся какой-то причал, а может, мостки для стирки или что-то в этом роде. Люди, подумал он, здесь живут люди.

Он бросил пояс в воду, пояс увлекло прочь, туда, где ревели буруны. «Покрывало морской девы», — говорил кто-то. Он не мог только вспомнить кто. Но кто-то говорил. Хороший был пояс, подумал он деловито. Очень хороший. Если его будет носить по морю, может, он попадется тому, у кого в нем нужда. А может, его выкинет на берег, где в нем нужда. Что до меня, я уже больше не в море. Я на суше, я стою на земле. Я живой человек на земле.

Он, шатаясь, побрел между, деревьями. Под ногами, под пальцами босых ног, шуршали сухие листья. Он лег на спину под огромным деревом. Саднящими руками подгреб к себе листья, накидал их на себя, засыпал себя ими. Он окутал себя листвой, погрузился в нее, почувствовал, как она согревает его своим теплом. Я человек, лежащий в тепле на земле. Я человек вдали от моря. Я живу.

Глава шестнадцатая. В ПИЛОСЕ

Молодой человек, отплыв на корабле как груз, очень долго и чувствовал себя грузом. Когда отчалили от берега и напряжение первых минут улеглось, все пошло своим чередом. Едва обогнули южную оконечность родного острова, паруса наполнил северо-западный ветер. Спутники Телемаха были радостно возбуждены отчасти потому, что им удалось провести женихов — Партию Прогресса, отчасти потому, что пуститься в плавание тайком само по себе было великим приключением: настроенные особенно романтически даже сравнивали этот поход с героическим походом в Илион, с военным походом их отцов и дедов в те времена, когда сами они были детьми или вообще еще не появились на свет. Сын Супруги, потомок Долгоотсутствующего, намекнул, что намерен навестить не только Нестора Трифильского, троеродного повелителя [59], истинного вождя в союзе песчаного Пилоса с Ареной, Трионом, Эпи, Кипарисом, Амфигенией и Гелосом [60]; быть может, он отправится дальше — к Менелаю в Лакедемон, и, как знать, может быть, даже на Крит. У Сына вдруг оказалось множество друзей. Тафиец Ментес, со спины похожий на Ментора, но лицом гораздо его моложе, во время пребывания своего на Итаке развел усиленную пропаганду в пользу Наследника. (Сам он появился на берегу в последнюю минуту и пожелал плыть на корабле Телемаха, его собственный корабль нагонит-де их в пути.) Друзья ограждали Телемаха, как щит, как поручни; всего на корабле было двадцать два человека. Он был их товарищем, однако, вспоминая о двенадцати амфорах с вином, о мясе, хлебе, муке и меде, которыми его снабдила старуха Эвриклея, он чувствовал себя их господином и богачом. Его корабль и в самом деле был настоящей плавучей кладовой, корабль знатного, хотя и, увы, временно лишенного отца юноши, а вокруг витал дух свободы, молодости и странствий.

Он чувствовал себя грузом, но грузом драгоценным — государь, переправляющийся под покровом ночи на Большую землю. Курс они держали почти прямо на юг (путь указывал на диво сведущий в морском деле Ментес с Тафоса) — до того места, где мыс Большой земли смотрел прямо на Закинф. И на рассвете оказались уже так далеко, что увидели, как колесница Гелиоса поднимается из-за гор в Аркадии и заливает ослепительным светом лагуну к северу от Пилоса. Они причалили к песчаному берегу возле устья Алфея до того, как стал крепчать ветер с суши, утренний восточный ветер, который, точно воздушная метла, следует за Гелиосом.

— Здесь, — сказал Ментес.

— Здесь, — повторили остальные и втащили корабль на берег в небольшом заливе так далеко, как только смогли.

Судя по всему, здесь было святилище Посейдона, или, во всяком случае, здесь ему приносили жертвы: сохранившиеся следы говорили о том, что здесь совсем недавно прошла большая ярмарка, где торговали скотом и приносили жертвы богам. В гавани стояли корабли; прибывшие на них туристы и торговцы отдыхали наверно в Верхнем Городе; во многих местах еще дымились костры, а кучи костей, рогов и черепов были первым, на что наткнулись путешественники. Они сами торопливо и небрежно совершили жертвоприношение, они нервничали, многие из молодых людей уже озирались по сторонам в поисках конских табунов, о которых были наслышаны, но ничего не увидели.

— Все в свое время, всему свой черед, — успокоил их Ментес.

Он теперь открыто взял в свои руки бразды правления. Молодые люди растерялись и рассердились, когда он попросил их подождать на берегу. Вероятно, они надеялись на торжественную встречу, ведь Ментес все последние дни усердно рекламировал им поездку; они вспоминали все слышанные ими рассказы о гекатомбах из черных быков с позолоченными рогами и о прочем в этом же духе, а встретило их мрачное уныние, обычно царящее там, где только что кончился большой пир, на который ты, к сожалению, не поспел. Остаться здесь? Здесь дожидаться? И они вспоминали рассказы об огромном золотом кубке Нестора, о его прекрасном дворце, вообще рассказы о путешествиях, они думали о предстоящей поездке к Менелаю в Спарту и о самом захватывающем, о чем они говорили и мечтали всю ночь напролет, — о Ней, о Елене. Они ворчали, они дулись, но их ропот и обиды были тщетны — пришлось остаться на берегу и ждать.

— Развлекайтесь, как сумеете, пока мы сходим в город, — распорядился Ментес. — Ничего с вами не случится, если вы потерпите одно утро: мало ли, что может случиться до наступления вечера, господа.

Телемах тоже пал духом. И украдкой вздыхал. Еще до того, как они причалили к берегу, он облачился в свой лучший выходной наряд, и теперь его мучило чувство неполноценности, какое испытывает провинциал-островитянин, впервые попавший в изобильную конями и рогатым скотом Элиду или в какое-нибудь другое место на Большой земле. Он опасался, что его одежда покажется старомодной, деревенской, захолустной здесь, в Пелопоннесе, который уже так давно стал обителью богов. К тому же весь облик и повадка Ментеса, без сомнения, смущали Телемаха и его товарищей. Ментес вызывал почтение, которое было сродни страху. Еще несколько дней назад Сын превозвышал тафийца, готовый причислить его к сонму богов, теперь же он вступил на скользкий путь сомнения. Телемах так много слышал о политических интригах, не слишком в них разбираясь, что на мгновение даже поддался мысли: а вдруг тафиец — агент на службе у иноземных недругов.

Но благородная, доверчивая и чистосердечная натура одержала в нем верх.

— Я чувствую себя таким отсталым, — откровенно признался он Ментесу. — И я не представляю, что я скажу Нестору.

Тонкими, прямо-таки женскими пальцами Ментес расчесал свою отливающую золотистым блеском, длинную и мягкую бороду. На Телемаха повеяло легким ароматом амбры. За спиной Телемаха бряцало еще ни разу не бывшее в употреблении парадное оружие его друзей, некоторые, словно снаряжаясь на войну, украдкой позаимствовали у отцов длинные щиты. Телемах был подавлен, раздираем сомнениями, неуверен в себе,

~ Пустое, — сказал тафиец, — я отлично знаю, каково вам сейчас. Это нечто вроде морской болезни — чувствуешь себя слабым, беспомощным. Но у морской болезни есть одно великолепное свойство — она проходит, как только под ногами окажется твердая почва. Вспомните только, чей сын Телемах и по какому делу он здесь. Пошли!

Некоторое время они шагали вдоль песчаного берега, потом мимо поросших кустарником болот, а потом тропинкой через них, но вскоре выбрались на более широкую и надежную дорогу. За болотами выше по склону показались хижины, за ними каменные домики, а подальше высокие городские стены. Дорога обвивала холм половиной некрутой спирали. Когда они подошли к растворенным воротам в городской стене, там уже собралась кучка любопытных. Горожане глазели прежде всего на Ментеса, который и впрямь был великолепен: белый с золотым шитьем хитон, высокий золотой шлем, редкой красоты копье, белые поножи, красные сандалии и золотистые волосы и борода; через руку он перебросил шитый серебром белый плащ. Телемах, наоборот, чувствовал себя плохо одетым, лицо у него пылало, руки вспотели от жары и волнения. Время от времени он пытался приосаниться, выпрямлялся, ступая с достоинством, как подобает мужу, и думал: я помню, чей я сын! Уж Он-то не хуже тех, кто здесь стоит! Они наверняка слышали о нем. О нем, о моем отце, слагают песни. Мне нет надобности заискивать перед кем бы то ни было.