Победитель - Андрей Волос

Плетнев поднялся и пошел за ней.

— Как не проводить! — пробормотал вслед Кузнецов, продолжая тщетные попытки выскрести что-нибудь из солонки. — Чужая страна!..

Они молча прошли двести метров до ее виллы. Поднялись на крыльцо. Вера отперла дверь и пропустила его вперед.

Когда закрыла дверь, в прихожей стало почти темно.

— Вот здесь я и живу, — сказала она шепотом. — Нравится?

И сейчас же сделала шаг к нему.

* * *

— Знаешь, а ведь я тебя боялась, — сказала Вера.

Она протянула руку и осторожно взъерошила его волосы.

Они лежали на покрывале, брошенном на пол, — где прохладней. Окна плотно занавешены — тоже от жары.

В густых сумерках комнаты ему казалось, что это совсем другая женщина. Даже как-то не совсем верилось, что сейчас он именно с ней. Они молчали несколько минут. Мысли стали разбредаться. И Плетнев вдруг задался вопросом — а кто у нее был раньше?.. Ведь был кто-то… один? несколько?.. фу, прямо жарко стало от злости!

Но он виду не подал, а тут-то она как раз и говорит: боялась, мол.

Плетнев прокашлялся, чтобы голос не изменил.

— Боялась?

— Ну да…

Она вздохнула и села, обхватив руками колени.

— Почему? — спросил он, хоть и догадывался, что ответит.

— Ну как почему, — протянула Вера. — Ты же из КГБ?

Он хмыкнул.

— Ну и что? Все в посольстве знают, что я из КГБ. Даже медсестра Зина знает. От вас не спрячешься. Лучше любой разведки работаете…

— Вот видишь, — вздохнула она. — Ты из КГБ. А я из семьи репрессированных.

Плетнев хотел снова сказать: «Ну и что?» — но промолчал.

Она думает, что если были когда-то репрессии, то и теперь все то же самое.

Глупости, конечно. Понятное дело, он не раз замечал, с какой опаской относятся граждане к их ведомству. С опаской — и еще с затаенным презрением, что ли… Даже отец. Родные не знают, где он служит. А если бы знали — позволил бы себе отец ту кривую усмешку, которой сопровождает всякое упоминание Конторы? Сам промолчит, но так усмехнется, что и слов никаких не нужно… Конечно, ему всю жизнь на режимных предприятиях пришлось работать… авиация, понятное дело. Секретность. Первый отдел… те еще зануды. Должно быть, ему есть с чего кривиться.

Но Вера-то почему такое несет? Что она о них знает?..

Если б он толковал с Серегой Астафьевым или, положим, с Аникиным, его подобное отношение совершенно бы не задело. Потому что они — Аникин и Астафьев — свои. Из того же корыта ребята хлебают. Он с ними жизнь делит. А придется — так и не только жизнь!.. Среди своих сказать что-то дурное о своем — это ведь не ругань. Это просто правда. Своим не обидно. Свои не упрекнут. Конечно, Большакову не станешь такого рассказывать… он мужик слишком уж прямой… А уж Карпову, например, только обмолвься! — с говном сожрет. Но все равно: свои есть свои.

Но когда кто-то чужой!.. который в службе ни уха ни рыла!.. ничего не понимает — и туда же!.. куда конь с копытом, туда и рак с клешней!..

Обидно становится. Хочется сказать: ну, снова-здорово! Презрительно так: ну, поехали! Ладно тебе, окстись! Все давно переменилось! Ну, да. Ну, были перегибы. Так мы знаем это все, не зря учились!.. что ты нового сказал? — каждому известно, слава богу! Были, да! — но ведь был и Двадцатый съезд, который все поправил! Так зачем об этом вечно долдонить?!

Чушь какая-то! Органы госбезопасности давно никого не сажают! Они просто охраняют государство. Чтобы людям — нашим советским людям! — жилось спокойно. Очевидная вещь! Неужели непонятно?!

Но ничего такого Плетнев не сказал, а только протянул:

— Ах, вот в чем дело!.. Понимаю.

Наклонившись, она мимолетным движением поцеловала его в плечо, снова вздохнула.

— Один дедушка — папин папа — вообще погиб… его в двадцать седьмом на Соловки сослали. Не вернулся. А мамин в пятьдесят пятом вышел. Семнадцать лет лагерей…

Плетнев удивился про себя — в двадцать седьмом? Наверное, оговорилась — в тридцать седьмом, конечно же!.. И опять почувствовал раздражение, опять хотел сгоряча вставить свои пять копеек — дескать, быть может, было за что? И опять сдержался.

— Потом его реабилитировали. Полностью оправдали. Приговор отменили. Он через год умер. Но я его помню… Дедушка Слава. Худой такой приехал…

Она снова легла, положив голову ему на грудь, но тут же встрепенулась.

— Я перед самым отъездом сталкивалась… ну, с вашими.

— Да? — довольно холодно спросил он. — Каким же образом?

Вера не заметила его интонации.

— Еду в метро, читаю «Доктора Живаго»…

— Это что такое?

— Не знаешь?

— Да как-то… Нет, не знаю.

— Роман Бориса Пастернака. Слышал?

— Про Пастернака слышал что-то… — признался Плетнев.

Черт, только поучений не хватало!

— Ну, не важно. Нобелевскую премию получил. А у нас запрещен.

— А-а-а!.. — протянул он.

— Дали мне почитать… подруга. Издательство «Ардис». Французское, кажется. А у меня как раз работы много было, возвращалась поздно. В общем, не до чтения. А прочесть-то хочется! Единственное свободное время — пока в метро едешь. Я книжку обернула, конечно, чтобы обложку спрятать. Ну вот… Еду вечером, читаю. Увлеклась. Смотрю, какой-то парень косится на страницу… Но я и не подумала ничего. Мне же невдомек, что он текст так хорошо знает! Потом моя остановка, я книжку закрыла и в сумочку. Пошла к дверям, он за мной. Вышли на перрон. «Девушка, подождите!» Я поначалу решила, он просто пристает… так сказать, попытка уличного знакомства. А он бац! — удостоверение. У меня просто ноги подкосились. Ну, думаю, все! Никакой заграницы — это уж точно! Да еще, может, что и похуже!..

Она замолчала.

— Ну?

— Но он, знаешь… Наверное, просто добрым человеком оказался. Сели на скамейку. Он и говорит: «Девушка, я бы мог вас сейчас отвести в отделение… составить протокол… Но мне вас жалко. Я вижу, что вы это не со зла, а по глупости. Давайте вашу книгу и идите отсюда подобру-поздорову. Больше так никогда не делайте!..» И все. Я отдала ему книгу и ушла. Еще оглядывалась — не следит ли. Нет, не следил… Вот такой случай. Книжку жалко, конечно.

Она посмотрела на него, как будто хотела оценить реакцию на рассказанное.

У Плетнева было какое-то странное чувство. Честно сказать, он не слышал, чтобы оперативники в метро за книгами следили… Но зачем ей врать? И ведь есть Пятое управление… там именно такими делами занимаются. Черт их знает!.. Но все-таки как-то обидно все это слышать про родное ведомство!..

Он вздохнул.

— Не нужно нас бояться. Зачем? Мы никому ничего плохого не делаем… Разве плохо, что посольство охраняем? — Плетнев пожал плечами, помедлил, подыскивая слова. — Может, со стороны кажется, что мы какие-то слишком подозрительные, что ли… Но ведь это работа такая. Всегда нужно быть начеку, в готовности… А так-то если посмотреть — все нормальные люди. Добрые. Вон Раздорова взять… Совсем мягкий человек… или Голубков, например… Душа-парень. Или Симонов! Да что я! — все такие! все!..

Она почему-то рассмеялась, и Плетнев почувствовал, что ей не хочется больше никаких разговоров. Ему тем более не хотелось. Он обнял ее, привлек к себе, и она слабо застонала, прижимаясь.

* * *

Кузнецов сидел и смотрел на рюмку, барабаня по столу пальцами.

Немного передвинул предметы на столе, добиваясь симметрии.

Опять стал барабанить. Посмотрел на часы.

Чертыхнулся.

Отщипнул и бросил в рот кроху лепешки. Меланхолично пожевал.

Подвинул на прежнее место тарелку с помидорами.

С надеждой обернулся, чтобы посмотреть на дверь.

Побарабанил.

Крякнул.

Взял рюмку правой рукой. Спохватившись, перехватил в левую. Истово перекрестился. Снова взял рюмку в правую.

И наконец выпил.

И выдохнул.

И прикрыл глаза.

А потом еще долго сидел, допивая, — закусывал помидорами без соли и поглядывал на часы.

Но так никого и не дождался.

Арбузы сахарные

Новенький УАЗ-469 ходко бежал по набережной. Навстречу тянулись перекошенные, ободранные, забитые до отказа пригородные автобусы, чадящие грузовики-развалюхи, пикапы.

Плетнев сидел за рулем, Архипов справа, Пак сзади. Архипов командирским взором посматривал направо-налево. Время от времени его внимание привлекал какой-нибудь беспорядок — нищий на обочине или большая вонючая свалка в самом, казалось бы, неподходящем месте, и тогда он неодобрительно цокал или даже бормотал что-нибудь вроде:

— Да-а-а… Далеко им еще до нас, далеко!..

Плетнев рулил, размышляя о том, что Архипов чем-то напоминает старшину учебной роты Дебрю. Старшина Дебря говорил почти исключительно поговорками. «Солдат — что дерево: пока не срубят, сам не повалится!» Или: «Старшина солдату ближе матери: с матерью в баню не ходят, а со старшиной положено!» Или спросят его, например, можно ли порвавшиеся до срока ботинки на новые поменять, а он отвечает: «Хрен не сахар, за щекой не тает!» Вот и думай… Все его речения горделиво несли отпечаток армейского идиотизма, а некоторые напоминали какие-то недоделанные силлогизмы, томившие своей незавершенностью. Самой лаконичной и, пожалуй, верной из его пословиц была следующая: «В танке главное — не бздеть!..»