Цесаревич Константин - Лев Жданов

Этот указ после новогоднего манифеста был особенно непонятен, противоречил всем ожиданиям людей реакции, дал новую надежду сторонникам обновления, возрождение России, а в Польше поднял целую бурю толков и мнений.

Один из друзей цесаревича, его боевой сотоварищ, генерал-адъютант Сипягин, сообщая о волнении, которое вызвано в России неожиданной новостью, написал:

"Неожиданное происшествие сделалось на сих днях предметом изумления и общих разговоров в городе. Сперанский и Магницкий определены к местам. Случай сей произвел такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы".

Конечно, сравнение значительно преувеличенное. И положительный Константин, оглядевшись, оценил более трезво события; а относительно себя, особенно при близком знакомстве с характером брата Александра, мог по праву ответить Сипягину:

"На счет того, что одна новость произвела почти такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы, скажу вам, что я никогда не волновался и не волнуюсь… Впрочем, как мы друг друга довольно знаем и хотя вдали бываем, но всегда отгадываем мысли один другого, следовательно и в теперешнем разе вы меня понимаете. Говорить хотя и не позволено, но думать не запрещается. И я заключу на счет сего тем, что всегда большие праздники кончаются иллюминациею…"

Вот как оценил знаменитый указ загадочного мечтателя-императора его более скромный, положительный и безусловно более прямой, откровенный брат: "иллюминация" после праздника… Потешные огни, которые быстро сгорают, оставляя копоть, чад и обгорелые фитили…

Он угадал: последние десять лет правления Александра подтвердили догадку недалекого с виду, но прозорливого порою Константина.

Однако все это еще было впереди.

А сейчас — торжественное шествие Александра медленно подвигалось вперед. Только 19 сентября нового стиля попал он в Киев, откуда отпустил Аракчеева в его любимое Грузино, а сам двинулся дальше.

Два дня, 22 и 23 сентября, провел император в Александрии как частный гость очаровательной графини Бранницкой, своей давнишней приятельницы, и любезным обращением, ловкостью, показным весельем увлек всех, особенно дам.

Но эта игра в "Гарун-аль-Рашида" не могла обмануть таких близких к императору лиц, как его новый любимец, Михайловский-Данилевский, который в эти два дня записал:

"Во всех его поступках я находил весьма мало искренности. Все кажется личиною. Я думаю: Теофраст и Лабрюейр были бы в затруднении, ежели бы им надлежало изобразить характер этого человека".

Подтверждение этих слов последовало сейчас же со стороны самого Александра.

Всего года полтора тому назад он писал и уверял старую княгиню Чарторыскую и ее сыновей, что "Пулавы — для него рай земной и минута удовольствия при свидании с этой семьею кружит ему голову".

А теперь, когда в Польше все почти было закончено, да еще дошли оттуда вести, будто Чарторыские ведут осторожный, но опасный широкий заговор в стране против него, против русских вообще, Александр неожиданно приказал изменить прежде составленный маршрут, чтобы объехать Пулавы, двинулся на Житомир, а затем, минуя Люблин, повернул на Брест-Литовский, а оттуда поехал на Варшаву.

Разлад с князем Адамом по поводу назначения Зайончека Александр невольно перенес и на всю семью Чарторыских.

30 сентября нового стиля столица Польского Королевства вторично встречала своего наияснейшего "круля" Александра.

Все время в польском мундире с орденом Белого Орла "король" Александр, как бы подчеркивая, что он выполняет роль хозяина в своем новом королевстве, был особенно любезен с поляками, что даже вызвало зависть и нарекания среди русских, и прибывших вместе с императором в качестве его ближайших спутников, и тех, кому он вверил по старинным связям важнейшие посты в этом новом царстве, начиная с Новосильцева, Ланского и кончая начальниками военных и гражданских учреждений, если это не были природные поляки.

— Право, не стоило покорять Польши, чтобы теперь нам всем очутиться на запятках у польских карет! — ворчали недовольные русские.

Но Александр делал вид, что ничего не замечает, и вел заранее намеченную политику, при каждом удобном случае расточая полякам уверения в своем особом благоволении.

Тогда же стало известно, что перед отъездом Александр окончательно назначит давно желанный и ожидаемый всей Польшей день открытия первого королевского сейма.

Сомнения, которые искренне или притворно высказывали многие по поводу наступления этого дня, должны были рассеяться.

Говорили даже, что настоящий приезд Александра именно и вызван разными толками и опасениями относительно честного выполнения конституционных гарантий и прав, данных в 1814 году. Враги и друзья русских понимали, что от степени расположения, которое завоюет теперь новый король, зависит тот или иной состав первого сейма, его настроение и партийный состав.

А это было важно и для русских, и для самих поляков.

Если первый сейм сойдет благополучно, без особых взрывов и приключений вызывающего характера, можно считать, что "законно-свободные" учреждения войдут навсегда в жизнь польского народа при новой династии, хотя бы тот же круль Александр, либеральный конституционный правитель Польши, умел двоиться и являлся неограниченным, почти деспотическим автократом у себя, в пределах необъятной российской империи…

— Тем хуже для русских, тем лучше для поляков! — говорили последние. — Каждый народ имеет такого царя, какого заслуживает иметь по своим умственным и духовным свойствам!..

Русские чувствовали оттенок кичливости в этих рассуждениях, но втайне тоже были довольны проявлением такой "двойственности" в своем императоре.

— Кто знает, может быть, он решится, особенно, когда увидит, что править свободными людьми приятнее и даже легче чем немыми, испорченными неволей, отупелыми и огрубелыми от кнута и страха рабами…

Среди всех этих надежд и сомнений — холодный, непроницаемый, с вечной ласковой, чарующей улыбкой на губах стоял сам Александр и думал…

Что он думал — не знал никто.

Порою лишь брату Константину он сообщал часть своих предположений и затаенных планов, но лишь настолько, насколько это было необходимо ему самому для проведения того или иного начинания.

Константин всегда проявлял к брату привязанность, которая граничила с обожанием. Встретив его далеко от Варшавы, он со слезами расцеловал брата, хотя они виделись только два месяца тому назад.

На другое утро по приезде в Варшаву Константин спозаранку, чуть ли не первым был уже в замке, перед покоем, в котором спал Александр.

И король-император, в 8 часов утра, как только открыл глаза, спросил камердинера:

— Брат здесь?

— Его высочество уже двенадцать минут как сидят в соседнем покое с князем Волконским.

— Проси его сюда.

Вошел цесаревич и Александр встретил его с ласковой улыбкой:

— Прости, что принимаю тебя в постели, дорогой брат. Устал немного. А нынче, поди, предстоит немало работы… Так я и решил понежиться еще несколько минут… И потолковать с тобою без посторонних. Садись вот сюда, ближе…

Кроме проявления особой дружбы, эта просьба имела и другое значение.

Александр плохо слышал на одно ухо, а другое было почти совсем у него оглохшее от залпов из орудий еще во время гатчинских учений, при жизни Павла, когда он был только наследником.

Слишком выдавать своей глухоты император очень не любил. И если беседа должна была носить интимный характер, он садился как можно ближе к собеседнику.

Так вышло и теперь. Константин уселся совсем рядом с изголовьем походной кровати и негромко, но очень отчетливо заговорил:

— Как спали, дорогой брат?

— Ого! Да ты, должно быть, забыл мой сон: стоит мне лечь и я как в бездну падаю. Мой Василий или другие люди тут толкутся, убирают… Могут перевернуть все вверх дном и возить меня по комнате в кровати, я не проснусь до утра. Разве уж очень растормошить меня. Или если я засну с тяжелой, неотвязчивой заботой на душе. Тут мне плохо спится. А пока, благодарение Богу, ничего такого нет… А ты как? Неужели потерял и свой спокойный сон с тех пор, как…

Александр не кончил и ласково погрозил брату:

— Молодеешь все… сердцем, друг Константин. Это хорошо. Молодей, молодей!.. Вот одно, чем ты богаче меня: можешь любить, увлекаться… Шалить, как любой прапорщик или корнет… А, да не в том дело. Посмотрим, посмотрим твою фею. На портрете мила. Как-то в действительности? Не под золотыми ли лучами писал ее художник? Ха-ха-ха… Не обижайся. Я заранее готов признать, что лучше ее нет другой на свете… для моего доброго Константина… Видишь, как я рад нашей встрече: болтаю, смеюсь. А это бывает редко. Хотя теперь, во время поездки было немало смешного. Боже мой, как еще дика наша провинция! Даже самая Москва. Ты уже, конечно, слышал, как меня там принимали?