Ученик философа - Айрис Мердок

Перл была наемной работницей, и ее могли уволить. Этот Факт, о котором она поначалу почти не думала, а Хэтти не думала совсем, теперь тревожил обеих. У Хэтти в уме зрели новые чувства, новое понимание. Перл была ей сначала матерью, потом сестрой. Раньше это не казалось странным. Почему же теперь казалось? Как-то раз в школе Хэтти подслушала слова одной из учительниц о ней и Перл: «Это нездоровые отношения». Хэтти тайно плакала, была задета и не понимала. Перл была работницей, служанкой. Джон Роберт назначил ее по своей воле. Он мог и убрать ее по своей воле. А теперь Хэтти должна покинуть школу, это тоже предопределено. По-видимому, теперь будет еще больше путешествий, больше музеев, больше разных учителей, потом университет. Скоро ей исполнится восемнадцать. Она была не готова ни к этому, ни к любому другому будущему. Есть ли у нее будущее? Или беда скорее в том, что у нее нет ничего, кроме будущего, избыток будущего, белого, неразмеченного, пустого? Ее собственного будущего. Может ли она владеть чем-то подобным? Кто-то из учителей говорил про кризис идентичности. У Хэтти не было ни идентичности, ни достаточного количества творческих способностей, чтобы позволить себе кризис. Я ничто, подумала она, я — планирующее по воздуху семечко, и меня сейчас склюют. «Жизнь великих призывает нас к великому идти, чтоб в песках времен остался след и нашего пути»[68]. Так они иногда пели в школьной часовне, где Хэтти набралась неопределенного англиканства. Нетронутая гладь песка расстилалась перед Хэтти, вселяя в нее тяжкую усталость, словно жизнь уже окончена. Единственным светлым пятном для Хэтти было ощущение собственной невинности. Она знала, что пока не «испортилась», в отличие от многих известных ей людей. Зло — вот что еще крылось в белой гладкости будущего.

Такие мысли мельтешили в голове у Хэтти, пока она сидела на белом школьном покрывале, держась за ногу в коричневом чулке. Эти мысли смешивались с другими, с воспоминаниями о снежных склонах, сиреневых от осин, о том унылом озере в Техасе, о милом папе и о том, как он, хмурясь, готовился к очередной лекции, об ужасной крохотной квартирке, где проливалось столько слез, пока не явилась Перл, о добром, боязливом, виноватом лице Марго Мейнелл, ныне миссис Альберт Марковиц, и очень-очень далекие воспоминания о матери Хэтти, несчастной и мертвой, которую когда-то звали мисс Розанов.

Вдалеке зазвенел звонок. Хэтти сунула в трусики чистый носовой платок и, невесомая как семечко, перенеслась на темные просторы лестницы, которые обречена была видеть в снах до конца жизни.

Джон Роберт Розанов плавал, как огромный младенец, в горячих проточных водах ванны при номере в Эннистонских палатах. Ванна была большая, в форме лодки, из белого кафеля, с тупыми концами. На каждом конце было по сиденью; когда ванна заполнялась, они скрывались под водой. В ванной был вентилятор, разгонявший пар, но Джон Роберт Розанов не включал его: он любил пар. Горячие целебные воды текли, а точнее, с ревом вырывались из толстых сверкающих медных кранов, которые не закрывались ни днем, ни ночью, так что Палаты полнились нескончаемым шумом, к которому постояльцы быстро привыкали и переспрашивали оглушенных посетителей: «Какой такой шум?» Кто-то однажды мрачно сказал директору Института Вернону Чалмерсу: «Может, они его и не слышат, но он на них действует», — после чего тот быстро написал и стал держать наготове небольшую монографию о терапевтических свойствах звука. Сонный, почти загипнотизированный неслышимым шумом, Джон Роберт плавал, и огромное белое китовое брюхо высилось горой перед ним. Большие руки, похожие на плавники, держали его на воде, медленно ходя туда-сюда в пространстве ванны, а вода с контролируемой температурой сорок два градуса по Цельсию падала из кранов. Ванну можно было наполнить, повернув медную ручку, которая закрывала отверстие на дне, — тогда уровень воды поднимался до сливного отверстия у края ванны. При открытой затычке вода опускалась на постоянный уровень, примерно фут ото дна, плюясь и булькая под напором из кранов.

Сегодня ночью Джону Роберту приснилось, что его преследует стая визжащих поросят, при ближайшем рассмотрении оказавшихся человеческими младенцами, очень быстро бегущими на четвереньках. Потом он опять их увидел — они лежали на земле, будто спали, но теперь они были куклами, и он подумал: «Все-таки это были куклы». Иные лежали неподвижно, и он счел их мертвыми; другие двигались, чуть подергивались, и он решил, что они умирают. Но ведь куклы и так неживые, подумал он. Он подобрал одну из них, мертвую, и сунул в карман. Пришла его мать и захотела посмотреть на куклу. Он достал ее из кармана и с ужасом увидел, что она живая и мучается. Утром он проснулся рано и пошел погулять. Он заглянул в большую светлую чистую методистскую церковь, куда его водили ребенком. Он давно тут не был и страшно поразился, когда оказалось, что он до сих пор узнает гимны по номерам. Затем он зашел в маленькую, крытую гофрированным железом католическую часовню, о которой мать когда-то говорила, что там поклоняются богине. Зачем она его так напугала? Может быть, хотела пошутить? Он заглянул в темноту, полную изображений. Явился престарелый патер, заявивший, что помнит его деда. Все жители Бэркстауна знали Джона Роберта, улыбались ему и говорили: «Доброе утро, профессор».

Джон Роберт подгреб к одному концу ванны и сел, высунув из воды голову и плечи. Он протер красное, разбухшее от воды, распаренное лицо близлежащим полотенцем и стал делать упражнения против артрита, рекомендованные ему врачом-японцем в Калифорнии. Когда Джон Роберт ездил в Техас и Аризону, симптомы артрита пропадали. Со времени возвращения в английскую весну он стал ощущать не только прежние боли, но и новые, незнакомые. Вращая головой, дергая плечами и изгибая Руки, словно это были две змеи, он вздыхал, потом застонал в бурлении ревущей воды. Тепло было ласково к его громоздкому, обремененному болью телу. Осторожно покачиваясь в водах, он не мог не верить в их целебные силы. Но редеющим рядам усталых мозговых клеток нет спасения. Разве что встряхнуть их электрическим ударом, опять поставить в боевую готовность, как шашки в игре. Он был так стар, так устал, ему столько всего надо было решить, такие ужасные вещи проделать.

А пока что, в этот самый момент, солнце светило на улице, над открытым бассейном, который сегодня не так парил, потому что было теплее. Небо синело, одежда и тела выглядели ярче, четче, яснее, и крики, что всегда издают купальщики в бассейнах, отдавались эхом в солнечном северном свете. В саду Дианы стояли вместе Руби, Диана и Перл — сочетание редкое, но никем не отмеченное, поскольку мало кто из эннистонцев знал Перл в лицо. Та ездила навестить свою приемную мать, которая жила в Килберне и прислала письмо с просьбой о деньгах. Перл могла бы послать деньги почтой, но решила навестить старуху, не в последнюю очередь для того, чтобы похвалиться собственным процветанием и утонченностью. Когда она явилась к приемной матери, та первым делом дала понять, что жизнь Перл ей неинтересна. Затем разрыдалась от жалости к себе. Перл ушла расстроенная и сердитая. В ней проснулись несчастливые воспоминания, и ей вдруг захотелось в Эннистон, где ей было совершенно нечего делать и куда она редко ездила, поскольку это нарушало правила, установленные Джоном Робертом. В Купальни она явилась в поисках Руби.

Диана была в темно-синем твидовом пальто, купленном в магазине подержанных вещей. Зря она его купила. У нее были сбережения, но Джордж не появлялся, и ее расходные средства таяли. Так долго продолжаться не может, сказала она себе. Она сама точно не знала, что это означает, но, по крайней мере, становилось ясно, что ее злоключения каким-то образом кончатся. Вокруг царили хаос и угроза. В тот день, когда в Боукоке вдруг погас свет, оттуда украли кучу вещей. Вдруг ее кто-нибудь обвинит в воровстве? Все будут просто счастливы об этом услышать — она уязвима для любого поклепа. А если у нее кончатся деньги, сможет ли она попросить взаймы у Перл или Руби? Это невозможно. Руби считала Диану падшей женщиной, погубившей себя, конченой. Диана не могла ей этого простить. И Перл она не могла простить, что та выглядит такой невероятно здоровой и независимой в вельветовой куртке и брюках. Диане захотелось плакать. Все будут счастливы увидеть, как она плачет на людях. То есть все, кроме Джорджа — тот будет в дикой ярости. К счастью, Джорджа не было рядом. Лучше уйти, подумала Диана, меня давно не было дома, вдруг он придет… О, если б только я могла пойти в кино, как обычные люди. Где я буду через год? Где-нибудь в другом месте? Да возможно ли это? Может, меня уже не станет? Может, его не станет? У нее в мозгу укоренилась идея, что Джордж собирается покончить с собой. Ее это не пугало, а приносило облегчение, не потому, что она должна была пережить Джорджа, а потому, что его смерть для нее была все равно что своя собственная.