Русские понты: бесхитростные и бессовестные - Дэвид Макфадьен

Недоиспользование виртуального потенциала также усугубляется из-за того, что Россия — одна из немногочисленных стран в мире, отдающих предпочтение отечественным сайтам и поисковым системам.[272] Желание граждан видеть друг друга и общаться виртуально, т. е. абсолютно, лишь увеличивается; в принципе люди в восторге от вечной безбрежности Сети. А на практике, даже когда это желание осуществляется, все очень локализовано! Особого стремления к интернациональным, универсальным сетям не замечается. Понтовая риторика и более прагматичное, индивидуальное поведение не совпадают. Как это было с любимой рок-музыкой.

Несовпадение идеального (желаемого) с материальным (физически возможным), теоретически виртуального с вероятно ограниченным отражается даже в том, как русские достают себе кино или музыку в Сети. Около 95 % всех посетителей Рунета хотя бы иногда баловались с виртуально неограниченным выбором онлайнового шопинга; три четверти из них, однако, готовы платить только при физической доставке![273] Как мы раньше слышали: «Вот ведь блин… всем так хочется перемен, а как только они приходят — с ними в комплекте панический страх». Авоська не нужна в таких сферах, где одним судьба улыбается, а другим строит гримасы.

Подготовка к потенциальным возможностям Сети в клипах, ТВ и кино

Некоторые музыкальные клипы отражают именно такое некрасивое волнение понтующегося перед цифровой абсолютностью. Стоит только обратить внимание на недавнюю волну «патриотических» клипов от далеко не молодых рок-музыкантов. Группа «Пилигрим», в частности, поет вот о чем: «И татарин, и русский, и бурят, и еврей; и чеченец, и чукча, и башкир, и карел… Все народы России будут вместе всегда. Пусть горит над Россией надежды звезда». Этот гимн надежде — универсальной соборности — уже привлекает на концерты скинхедов, бритоголовых представителей экстремального национализма, определяющего «Россию» не общей, абсолютной соборностью, а противоположной идеей: надо, мол, выкинуть кое-кого из страны, и тогда у нас будет настоящая нация. «Все» — относительно.

При желании найти коренную причину такого непостоянства достаточно посмотреть в окно.[274] Опять мы сталкиваемся с тесной, давней связью между пейзажем («всей страной») и понтовым взглядом на жизнь. Надо в этом признаться, а не «воевать» против этого в приступе гормонального ребяческого мачизма, как в другой песне «Пилигрима»: «Бились насмерть с врагом наши деды, отцы. Мы должны сделать все, чтоб сбылись их мечты. Мир свободы и счастья построим трудом. И одною огромной семьей заживем». Плакать хочется… чесслово.

Здесь есть коренное противоречие, и оно ни к чему хорошему не ведет: любовь к пространству, которое якобы «защищаешь», рано или поздно перерастает в ненависть, когда его границы недостижимы (физически или умственно). Просторы, виртуализированные лжеправославными разглагольствованиями, отчаянной постсоветской ностальгией, волнением перед цифровой вселенной или даже дестабилизацией старого статуса простым капиталом, порождают обратную, лютую «домашнюю» реакцию. Любая попытка свести обожаемую истину к определенному понятию, к «нашим границам», к одной стране или группировке, автоматически обречена на неуспех. Любовь к Матери-России, основному символу национальной истины, оборачивается — рано или поздно — ненавистью к тем же женским метафорам. Тут в который раз проявляется психологический эффект ландшафта, который мы видели в фильме «Эйфория»:

Отсюда и демоническая природа той женственности, которая раскрывается в теле России, — как все дальше влекущий, душу изводящий простор, который никакому богатырю не наполнить собой. Так соединяются эти три мотива: простор, женственность и тоска в стихотворении Блока «Россия» (1908). Долгая дорога, мгновенно мелькающий взор из-под платка и глухая песня ямщика с ее острожной тоской. Встречная незнакомка, «разбойная краса» — Россия всегда проносится мимо, ее не догнать, не остановить, тяга к ней безнадежная, гиблая, дорога к ней всегда заканчивается другой далью. Для богатыря-странника эта даль, с которой он навеки обвенчан, — неутолимый соблазн, сама блудница вавилонская, раздвигающая ноги на каждом российском распутье.[275]

Мать-Россию не интересует твое рвение: это же природа! Но это так обидно, что хочется показными актами самопожертвования заставить страну любить тебя: отсюда начинается стирание грани между понтовым героизмом и мазохизмом. Как только возникает мысль, что истина имеет адрес, название или нуждается в твоей защите (в бинарном противопоставлении «дома» с каким-то врагом), тебе хана. Истина, представленная бесконечным, бескрайним пространством (либо физическим, либо цифровым), соответствует скромности, а не гормональному националистическому нахальству. Если что-то расположено «везде», то… ну в общем-то все уже понятно. Если можно толковать взгляды «Пилигрима» как провал в одной из четырех сфер, назначенных Бадью для создания потенциальной истины (в политике), то как насчет других?

Любовь к «виртуальной» Родине, разумеется, до какой-то степени пересекается с проблемами любви личной. Несколько недавних кинолент рисуют эти глубоко укоренившиеся идеи. Они отражают мировоззрение людей, окрыленных донкихотским стремлением к универсальному общению, к бесконечной любви… а тогда у них наступает неверие в себя плюс склонность к понту. Наилучший киножанр, традиционно способный раскрывать вопросы виртуального, «коллективного» общения (тебя со мной!), — это романтическая комедия.

В таких фильмах сегодня идет постоянная поп-музыка на звуковой дорожке. Звучащая далеко за пределами даже самого большого экрана, она всегда подчеркивает эмоциональную ограниченность действующих лиц ироническими аллюзиями на их любовные неудачи. Делается это так: запускается красивая песня на фоне действия (по всему кинозалу, за пределами видимого действия), а перед нами герой неуклюже борется с чувством утраты самоконтроля. Музыка идет — распрекрасная, а действие на экране — комическое. В этом и весь юмор: иногда этот прием называется не «ассоциацией» вездесущей музыки с физическими поступками актера, а «бисоциацией». Через превосходную музыку мы ощущаем и смехотворность, и глупость собственных действий: видим себя в неловких действиях кинолюбовников. Сочувствие неудачам понтующегося героя на экране (сейчас) рождает у нас надежду на собственный романтический потенциал (потом, после титров). Провал открывает новые возможности.

В молодежном фильме 2007 года «В ожидании чуда» прием бисоциации употребляется довольно часто. Вот под какие фразы фильм рекламировался по всей стране: «Майя была уверена, что все слова, которые начинаются на “не”, как раз про нее — невысокая, некрасивая, несчастливая… Но она не отчаивалась. Ведь главное — это поверить в собственные силы. Измени себя — и мир изменится вместе с тобой, а жизнь наполнится настоящими чудесами». В Майе примечается миниатюрная версия той же философии, переданной через колоссальные усилители взрослыми, мускулистыми и достаточно волосатыми музыкантами группы «Пилигрим». Тем не менее зрителей это не убедило. Даже скромная уверенность Майи показалась понтом.

Героиня оказывается на периферии городского пространства: «Удивительно, что в городе, где постоянно перемещаются миллионы людей, человек может быть одиноким». Но она справляется. Она находит себе бой-френда. Своего принца. Зрители не поверили: это просто нереально. Несбыточно. Неубедительный понт.

Можно отыскать в фильме сугубо американский подход к жизни: ведь их Золушки рассчитывают не на чудо, а на самих себя. Не теряют туфельки, убегая от принца, а надевают туфли Prada и идут на свидание с ним. Поэтому наша героиня, веря в чудеса, знает: главная ее задача — «поверить в себя».[276]

Пресса изобиловала сравнениями с фильмом «Москва слезам не верит» и косвенно с его «утешительным реализмом». Это, если вспомним, открытие в действительности какого-то неисправимого эксцесса («невообразимой» любви, например), а утешение наступает, когда становится ясно, что такая любовь недостижима.[277] Майя оказалась неубедительной героиней. «В студию! Всем лузерам утешительный приз!»

Такой избыток — объект и желания, и страха одновременно: он проявляется виртуальностью за пределами романтической или революционной риторики. Далекий от веселого общения на YouTube или Second Life,[278] он обнаруживается не только в романтических комедиях, но и в ТВ-драмах о революции и ее эксцессах. Например, сериал «Завещание Ленина» Николая Досталя, снятый по мотивам «Колымских рассказов» Варлама Шаламова. Этот сериал — попытка восстановить политическую истину, на этот раз в солидной драме о документированном прошлом. О «настоящем».